Главное управление
Шрифт:
Ложась перед любым ее напором кверху брюхом, они таким манером обращали в бессмыслицу идеи любых атак на них, способные исходить из дубовых лакированных кабинетов. Они делали деньги и делились деньгами. Они становились партнерами высших чиновников, дававших им возможность делать деньги, ибо сами чиновники умели лишь принимать подношения и подношения подносить. Разорить эту свору был способен либо глобальный кризис, либо невероятная революция сверху.
А вот нашу контору, расходный инструмент большой политики, упразднили походя, одним днем. Новый большой министерский начальник, из гражданских, похожий на вежливого дрессированного козла, проблеял на всех экранах страны, что, дескать, борцы с оргпреступностью зарвались, поставили себя выше закона, обрели несвойственные им
И вообще, как следовало из дальнейших его разглагольствований, тема организованной преступности свою актуальность утратила.
В чем-то, кстати, он был и прав. Другое дело, что тему закрыли мы, разрушив ее основу, разбив криминальные формирования, уничтожив самых талантливых их вожаков, рассеяв группировки по тюрьмам и колониям, но это вовсе не означало, что они потеряли способность возродиться при любом благоприятном для них моменте. Однако полемика по данному вопросу исключалась ввиду ее политической никчемности.
Я, человек малообразованный, хотя и начитанный, пытался найти в своей памяти аналоги подобных совпадений в прошлой истории российских полицейских ведомств, но не находил. Мы были первопроходцами. Как и вся страна, впрочем.
Мы извлекли из пыльных запасников старые имперские герб и флаг, подредактировали совдеповский гимн на новый лад, изжили сталинскую прививку против казнокрадства, мздоимства и вольнодумства; помыкавшись в демократической вакханалии, поняли, что в безвластии и в полемике России конец, и вернулись на прежние рубежи. Возродили ЦК в образе администрации президента, создали госаппарат – вороватый, но с устоями и порядками из прежней советской закваски выбродившими. Секретарей обкомов сменили губернаторы. Но – ни промышленности, ни сельского хозяйства не учредили. Вылепилось из частных инициатив разнородная импровизация по выпуску продукции, на откатах и отступных устоявшаяся. А как гнали при Советах за зерно и мясо нефть и лес, так и поныне гоним. И на том стоим в своем разброде, должным, кажется, прекратиться с созданием партий. Пекущихся о благе народа и нации.
Создали партии. И что они решают, кому нужны?
Варится в своем соку круговерть паразитов и болтунов, от чьей демагогии никому ни жарко ни холодно. И лезут туда за деньгами и льготами, а заставь кого-то за идею работать – через день от партий прах останется и следы простывшие активистов карьерных.
По моему разумению, в мировой истории существовали лишь две партии как действенные и непреклонные силы: коммунистическая и национал-социалистическая, близнецы-братья. Сильные своими идеями, близкими массам, олицетворявшие реальную власть и идеологию. И как вступление в них, так изгнание были событиями в судьбах людских поворотными. Партийный билет означал избранность, он привязывал к поклонению государственности прочнее кандалов. А лишение его означало путь в никуда, в низший слой плебса.
Что же касается картонных декораций наших партийных образований, то в них можно было войти любому желающему, прогуляться и, не найдя там ничего питательного, послать партейцев по матери и двинуться в иные общественные перспективы без воздаяния за отступничество. Да и убери все эти партии – что изменится в стране, где в реальности каждый выживает в одиночку, сообразно мировоззрению стихийного рынка?
В какой-то момент мне представилось, что самая стабильная форма управления государством – монархия. Царь – не временщик, и коммерческие интересы ему чужды. Он мыслит не о выгоде, а об Отечестве. Но само время изжило такое правление, возврата к нему нет. Сакральность первых русских князей и царей определялась духом народа, которому царь был необходим органически. Он замыкал на себе все энергии и помыслы общества, и духовная основа его присутствия была незыблемым фундаментом. Он являл краеугольный камень народного сплочения. Отсюда и пошло: без царя в голове – значит пустой человечишко, антиобщественный элемент. Но большевизм как бульдозер снес весь многовековой, трудно выстраданный гумус прошлого народного верования в Помазанника, залил площадку бетоном и построил
И что пришло им на смену? Институт чиновных управленцев, повязанных личными интересами. Сплоченная компания смышленых и бойких ребят. Одно плохо: мышление у них, из плебса вышедших, коммерчески-экономическое, но не государственно-планетарное. Они – умелые тактики, но не глобальные стратеги. И как, латая каждодневные дыры и все силы употребляя на это, скроить новый крепкий кафтан?
Однако возвращаясь с олимпа высоких размышлений на почвенные низины, приходится мириться с властью и с политикой ее. В очередной раз, в силу бессилия своего.
В управлении между тем воцарилось тупое отчаяние, в каждом кабинете звучала злобная критика в адрес Кремля, никто ничем не занимался, поскольку всех вывели за штат, и на службу ходили посудачить и выведать новости. Филинов отключил все личные телефоны и канул в безвестность, а я старался придать деморализованному коллективу оптимизм, отчего-то интуитивно веря, что контора не погибнет, а перескочит на новую, вполне подходящую для нас орбиту. Бродил – несгибаемый и беспечный по отделам, многозначительно увещевал подчиненных не унывать, пораженческие настроения в агентуре не сеять и держать текучку на пристальном контроле. Сам же – не чуя под ногами почвы.
Утихомирить разброд мне в какой-то мере удалось, но опера чувствовали себя оскорбленными, брошенными, униженными крахом организации, на становление которой потратились и силы, и жизни, и искренний энтузиазм, а потому убедить кого-либо в сияющих далях нашего светлого будущего я не мог. Да и что я знал о каких-либо далях?
Верилось в одно: коли я останусь, то попытаюсь сохранить и команду, и ее боеспособность. Но кому мы будем служить и во имя чего?
С этой мыслью я и шлялся по закоулкам конторы.
В пустых кабинетах на полу валялись уголовные дела и агентурные записки, в урнах грудились бутылки из-под водки, назойливо и беспомощно трезвонили телефоны. В коридорах торжествовала заупокойная тишина.
Поневоле вспоминалась Октябрьская революция, рождались ассоциации с разгромленной царской охранкой… И – с ликующей, освобожденной от уставов и законов матросней, ибо бандиты по всем кабакам Москвы и окраин пили, с ликованием прославляя наше низвержение, и палили на улицах, не стесняясь милицейских патрулей, в качестве салюта, из криминальных стволов по луне и звездам.
Заглянув в этнический отдел на первом этаже, обнаружил там Акимова и пару оперов, сидевших, придвинув кресла, рядышком с ним и внимательно взирающих на экран компьютера.
Неподалеку от двери, нервно озираясь по сторонам, томилась парочка: мужчина и женщина средних лет.
Я вошел, опера нехотя приподняли задницы, буркнули «здравия желаем» и вновь приникли к экрану.
– Новости есть? – хмуро подняв на меня глаза, спросил Акимов.
– Будут, – сказал я.
– Ну, оно конечно… Только когда?