Главы для «Сромань-сам!»
Шрифт:
– Вот только дяде не хами, да?.
– Вали уже, мудядя.
– Так другое дело.
Он двинул к выходу, в который раз чистосердечно восхищаясь безошибочным выбором места для экспозиции, что состояла из большого листа ватмана пришпиленного на внутреннюю поверхность двери, со своим карандашным рисунком.
Ню, разумеется. Просто рисунок, простым карандашом, но в стиле проникновенного реализма, а не каракули Пикассо. Есть на что глянуть и восхититься.
Женщина Бальзаковского возраста с высокомерным снисхождением преподносит реально зрелые формы и утомлённость от этих всех тормознутых раззяв с отвисшей челюстью.
Томка говорит, это подарок ей от студента киевской академии художеств или типа того. А модели нынче недёшевы, тем более готовые сбросить антураж. Будущие Микели Анджелы в складчину оплачивают ей за сессию. Кто больше вкладывал – первым выбирает откуда ставить свой мольберт и – по нисходящей, жмотам и неимущим достаются лопатки с ягодицами для тренировки своих навыков.
Да, но с чего это Томке такой дорогой презент? Или тоже подрабатывала там натурщицей? У Врубеля не хватило башлей за красу ненаглядную так расплатился ранней из своих работ? Натурой за натуру, бартерный обмен или как оно там в Научной Экономике?
Но вопрос не в том, а в Томке – это ж до чего без промаха выбрала место для шедевра. Допустим, вот уже уходишь из комнаты и – лицом к лицу и прочему всему, что из Бальзака запросто верёвки вило.
Хочешь не хочешь, а и оглянёшься на прощанье, из чистой ассоциативности. Ага.
Оглянулся, а там – Томка у подоконника, халат расстёгнут и половина отброшена за бедро, в которое рука подбоченилась с тем, чтобы голая часть тела—от плеча, потом потом по титьке, а там уже пупок, чубчик поверх лобка, затем вдоль ляжки чуть отставленной ноги и через коленку—невыносимо долго длилась аж до пола…
Вот именно в чём и есть отличие чистого искусства от порнухи – в утаённости. Какую-то малость непременно нужно сокровенной удержать, что и усилит притягательность очарования. В женщине обязана присутствовать загадка, хотя б на малый завиток, на прядку из трёх волосин, но должна, иначе это просто будничный перепихон.
Да, проверялось на житейском опыте: дошёл до двери, назад глянул, по неосторожности, и – попёр обратно…
Всё по канонам ёп-охальной жемчужины народного фольклора про двор, кол и мочало: пришёл к двери с махой-похуисткой в сидяче-наглой позе—оглянулся, а как оглянулся—захотел опять, захотел опять—кол торчком, и – в то же мочало, не начать ли сказочку сначала?. дошёл—оглянулся—захотел—торчком—не начать ли… Закольцованный цикл – безвылазно…
Поэтому, из хитрости, он иногда скромно потуплял взор перед творением шедевральных вздрогов, казалось бы простого, но вдохновенного карандаша и, в результате, вызывающие позы Томки за его спиной просто не срабатывали. Ха!.
Однако Граздец – падла ещё та, Матвей с четвёртого курса предупреждал. Да ещё зловеще так совпало: число и день недели. Нет, при таком раскладе сегодня лучше «бонсвар, мадам!» и – прямо в коридор.
Так, приближаясь к двери, он печалился, попутно (и не в первый раз) о горькой судьбине братанов-тамплиеров – самый загадочный средневековый орден рыцарей за те дремуче-тёмные века.
13-го, в пятницу, их всем гамбузом арестовали, пытали, заставили оговорить самих себя и жгли за это на кострах без малейшей презумпции. Кто выжил – ушли в подполье, стали масонами и теперь заведуют всемирной банковской системой…
Выныривая из мрака средневековья к яркому свету лампы паскуд-следоватей из-под окна, он потянулся к дверной ручке, но какое-то двадцать шестое чувство заставило его вдруг обернуться и отбить метнутый ему вслед томагавк (в виде подушки с наволочкой) на койку сожительницы справа.
Томка стояла возле подоконника как есть, без утайки. Голяком, однако в тапках – одна ступня упрятана для сокровенности, вторая для загадки.
– Смотри, – сказала Томка многообещающе, – пожалеешь…
– Да ладна, чё ты так уже, в натуре… Выйду хотя бы тамплиеров предупрежу…
* * *
От блеска солнца в узорной льдистости мороза по стеклу окна, холод в хате тиснет как бы крепче. Крепко зажмурившись, Юля крутнулась под косматой овчиной старого кожуха—отцовский ещё—лицом к стене, задремать обратно, пока мать не покличет подняться.
Тогда уже Юля отбросит кожух, спустит ноги с кровати, чтоб засунуть их в головки валенок обрезанных ниже, чем по икры, и пойдёт к рукомойнику под зеркальцем на стене, умыться студёной водой и расчесать свою русую стрижку, как у той комсомолки в довоенной кинокартине.
А дальше уж покатится каждодневный круг хлопот по хозяйству и в хате – разжечь печку, кочергой сдвинуть плоские кольца в её верхе, чтоб дно чугунка попустилось поближе к огню и—как согреется вода для телушки в сарае—ухватом вытащить его на край, большее кольцо сдвинуть обратно поверх разгулявшегося в печи пламени, покрыть его почернелым от сажи низом чайника, начистить бурак и картошку для готовки обеда, позавтракать с матерью, подмести хату, пойти с вёдрами по воду до колодязя, занести со двора вчерашнюю, морозом досушенную стирку, неподатливо твёрдую, как большие листы картона, однако в тепле обмякнет и станет как раз для глажки тяжеленным утюгом с заправкой головешками из печи оставленными утренней протопкой, той парой полешек-дровиняк; пока мать выгребает навоз у телушки.
Стирали они вчера вдвоём, у ночвах возле проруби на реке, дотирали золой заместо довоенного мыла, но чисто выходит, только руки мёрзнут как палки, и надо навпеременку – одна стирает, другая руки греет об себя, под телогрейкой.
А после обеда Юля достанет холстину, иголку и продолжит свою вышиванку…
Но этот день не стал таким же как все дни. В дверь хаты кто-то начал колотить, ну прям как скаженый, и голос дядьки Митяя, пьяного с утра до ночи, загукал:
– Хазяйвы! Эй! Хазяйвы!
Мать пошла в калидорчик глянуть шо тому надо, и гребешок, пока Юля встревоженно вслушивалась от зеркальца над рукомойником, замер в её руке.
Мать скоро вернулась, насупив брови над растерянным лицом, и наказала Юле переодеться у хорошее, а на испуганные вопросы Юли отвечала только: «Та скорей же ж, скорей!»
Она собрала оставшиеся с вечера пару картошек в мундирах, две головки лука, отсыпала соли в пакетик, который склала из странички школьного учебника Юли и завернула в тряпицу последнюю скибку сала, что была в хате.