Глинка
Шрифт:
На том и сошлись. Посетитель удалился, испросив разрешение спеть что-нибудь Михаилу Ивановичу на досуге. Мария Петровна, получив деньги, ушла к себе. Глинка оделся и направился в капеллу. Идя по улице с большой папкой нот под мышкой, в глубокой задумчивости, увидел он, как четверка лихо везла Марию Петровну куда-то к Лазаревской церкви, на Невский. «Заняла четвертого конька!» — безразлично мелькнуло в голове. Мария Петровна заметно важничала и странно походила на ту самую купчиху, которой больше всего боялась казаться. Она не узнала его, и Глинка, чуть согнувшись, убыстрил шаг.
…В здании капеллы прохладный сумрак, напоенный запахами сирени. Новый директор капеллы
— Мальчики, кто из вас плачет?
Певчие в черных, похожих па балахоны пелеринах ниже склонились под партами. Новички, знакомцы капельмейстера но Качановке, с ним прибывшие сюда, первые отзываются:
— Голуха ревет, Михаил Иванович, не сдержит себя…
— Встань, Голуха. Что случилось с тобой?
— Списан я, Михаил Иванович, уволен из капеллы за «спадение голоса».
Белобрысый, похожий в черном одеянии своем на монашка, он не смеет поднять глаз.
«Мутация голоса, — догадывается Глинка. — Алексей Федорович не церемонится в таких случаях. Но ведь мутация проходит с возрастом».
— Куда мне теперь, Михаил Иванович? Звонарем бы пошел, да разве возьмут в столице!
— Почему же именно звонарем? — сдерживая невольную улыбку, спрашивает капельмейстер.
— Все-таки, Михаил Иванович, при колоколах легче… Та же музыка, только владеть ею надо! Куда же иначе? В лакеи, к барину? Безродный я, нет у меня никого.
Глинке вспоминается колокольный звон в Новоспасском, усыпленная колоколами деревня в лесистом Смоленском крае.
— Иди сюда! Ты ведь вершинник, пой по верхней строке!
Глинка тут же быстро рисует на доске поты, желая испытать Голуху. Певчие, исполняющие верхнюю строку хоровой партитуры, именуются «вершинниками»; среднюю строку — «путниками» и далее — «нижниками».
Голуха пробует петь, но голос его ломается, дребезжит.
— Это пройдет, господин капельмейстер! — смело заявляет его товарищ по парте. — Такое и со мной было… года два назад. В хоре не заметили, а от других скрыл, запоют, а я безмолвствую.
— Скрыл? — в раздумье переспрашивает Глинка. — Вот что, Голуха, будешь пока у меня жить, со слугами. Вечером домой ко мне придешь. А там посмотрим. С господином директором капеллы сам о тебе переговорю.
После урока он дважды заговаривал со Львовым о певчем, но Алексей Федорович лишь досадливо отмахивался:
— Дался вам этот Голуха! Более важные вещи хочу вам сообщить, милостивый мой государь.
Медлительный, чинный, с гвардейской выправкой, он подводит Михаила Ивановича к креслу, садится напротив и назидательно говорит:
— Отец мой благоволил к вам, и я склоняюсь перед вашим дарованием. Но тем паче не могу скрыть тревоги: не смею винить в ветрености, но в службу свою привносите иноязычный и светский образ поведения. Капелла блюдет церковный обычай во всем. С давних пор, со времени Ивана Васильевича и по наши дни, цели ее в общем неизменны, хотя и разрешалось нашим хористам участвовать в театральных труппах и выступать на сцепе. Знаю, что по смелости вкуса «Полную школу пения» Бортнянского называете вы устаревшей и самого музыкального педагога нашего и композитора — Сахаром Медовичем Патокиным,
И, наклонив ниже большую лысеющую голову, замедляет речь:
— Государь император был недоволен пением, исполненным при утреннем служении в Аничковом дворце. Государь выразил свое неудовольствие мне, пощадив вас. Он сказал, что голоса звучны и хорошо поставлены, но нет того, что вы, Михаил Иванович, зря изволите называть «аффектацией», нет страсти к молитве, и поют опять-таки на свой лад!
Он пережидает, наблюдая, как лицо Глинки становится все более скучающе безразличным, и лицемерно ласково гладит его руку:
— Вы скажете, что требуется реформация пения. Я сам реформатор, Михаил Иванович, считаю, как вы знаете, что церковный напев требует не симметричного ритма, сам играю, и у графа Виельгорского мы не раз встречались с вами в квартете, но не готовите ли вы, сударь мой, не церковных певчих, а оперных исполнителей? И как мирволите им! Ох, Михаил Иванович!.. Сейчас эта ваша забота о певчем, потерявшем голос! Что он, особенно даровит, он актер? Ныне ведь выкупают из крепостной неволи все более живописцев… Но живописец — одиночка, а хорист один, сам по себе, не столь ценен! Не так ли? Он только в хоре становится, как бы вам сказать, человеком на людях, и заменить его всегда легко! Если уж не подлинный талант.
— Пожалуй, создашь этак оркестр? — с горечью оборвал его Глинка. — Что же будет за хор, если каждого не брать в одиночку?
— Ну, может быть, я преувеличил, отступил от истины, но вы поняли меня, Михаил Иванович, одиночка — один в поле воин, актер, «особая судьба»… Но певчий — тот же солдат в строю!
Он подробно излагает свой взгляд на певчих. Глинка помнит, что Алексей Федорович был инженером в военных поселениях Аракчеева и, должно быть, оттуда принес эти воззрения. Несколько лет назад случилось Михаилу Ивановичу поспорить с ним по поводу сочиненного им гимна «Боже, царя храпи». Михаил Иванович указывал на «отсутствие подлинно-русского элемента в нем», имея в виду дворцовый характер, пруссаческую выспренность мелодии и хоральный стиль ее. Но Львов, музыкант, бывший адъютантом Бенкендорфа, усмотрел в этом отнюдь не только расхождение в музыкальных оценках… К тому же не обошлось без толков о том, что «Славься» в опере Глинки — подлинный гимн народу, а сочиненный Львовым — приношение монарху, не больше, и он, Глинка, одной своей оперой уже «глубоко наказал» Львова. Но надо ли было спорить с царедворцем? Впрочем, не только музыкантом был Алексей Федорович Львов. В Фаиле, в поместье графа Бенкендорфа, был им сооружен чугунный мост, о котором император сказал: «Чудесно! Это Львов перекинул свой смычок!» И с тех пор инженерская слава едва не заслонила его музыкантскую славу.
Глинке становилось тягостно, и сразу же весь разговор с молодым Львовым кажется деланным, вызванным давней и скрытой неприязнью.
— Благодарю вас! — с отчужденной вежливостью и как-то очень торопливо бормочет Глинка. — Благодарю вас за откровенность… Скажите, могу я хориста Голуху числить пока в хоре, а держать у себя на дому, на излечении?
Ничего иного он не мог придумать в этот момент в защиту Голухи.
— Ну бог с вами! Что нам толковать об этом крепостном? — с готовностью соглашается Львов, вздохнув, и смотрит на Глинку с оттенком сострадательного снисхождения. — Бог с вами! — повторяет он и, еще раз вздохнув, выходит вместе с Глинкой из комнаты строгим и тихим шагом.