Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Нет, — поправлял Виталик, — сначала он сел на сучок и поправил фитилек.
— Сначала сел на сучок, — послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: — Ах,
отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!
В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой,
пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.
На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских
камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:
— Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.
Лариса подхватила:
— Конечно! Мы хотим только тебя.
И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она
стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие,
льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.
Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении
ворочался на полке. И хотя он знал, что это неблагородно, постыдно, похоже в чем-то на предательство, и
упорно заставлял себя перечислять все ее хорошие качества, — слова звучали мертво, когда он произносил их
про себя, под стук поездных колес. Как камни, он ронял их, сам не замечая этого.
А поездные колеса пели свою песню: один оборот — Лариса, второй оборот — Тамара. Третий оборот —
Лариса. Четвертый — Тамара…
23
Зима прошла, как будто великан глазом моргнул. Вздулась и вышла из берегов Гаребжа, наглотавшись
талых снегов. Стаи хлопьев, как мошкара, отмелькали у оконных рам. Первая редкая травка проклюнулась на
выгонах и выпасах. Дороги развезло.
Глеб Сбруянов под вечер возвращался из Сердоболя в мрачном и раздраженном состоянии. Только что
Синекаев сказал ему:
— Почему не сеешь? На Гвоздева равняешься? До добра тебя это не доведет. Гвоздев живет, как рак-
отшельник, по своей собственной программе. Ну и доживется, с ним особый разговор. А ты, как слепой
котенок, тянешься: “Гвоздев не сеет, и я не буду”. Только силы-то, экономика, у вас неравные. Они за неделю
управятся, а ты провалишь. Этим кончится.
Все взгляды вперились в Глеба, и, хоть вокруг сидел свой же брат — мятые, тертые калачи, председатели
колхозов, — у него задрожали в обиде губы. А Синекаев, не замечая или не желая этого замечать, распалившись
еще больше, говорил уже о других, но смотрел упорно на Сбруянова, словно и это относя к нему одному:
— Трактористы живут в мерзких условиях: скоту и то подстилку дают, а тут иногда соломы человеку
пожалеют. Ставят на квартиру в самые грязные избы, где поросята, куры. После тяжелого десятичасового
рабочего дня люди придут, лягут вповалку; по ним поросята лазают: они уже не слышат ничего. А председатели
колхозов в это время перед райкомом речи держат. Был у меня в Горушах один такой краснобай: “Я, — говорит,
— солдат партии, пошлите меня туда, где еще нет лампочки Ильича, я ее зажгу”. Грех на моей совести, что я его
не раскусил сразу. Теперь читаю в газете: ничего он не зажег, а потушил. Пошумел, прогонные получил и
подтихую вернулся в город, по старому месту жительства. Может, и у нас так думают: потушу лампочку и уеду?
“Да что ж это такое?! — думал Глеб, ожесточенно крутя баранку, чтоб удержать машину на скользкой
колее. — Стараешься, рвешься — все плох. От Гвоздева отлетают удары, словно он в броне, такой счастливый
характер! А у меня вечно боком выходит.
Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу
года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки — один килограмм, а чистый вес его за
год — двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою
линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи — и поехал
покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял”.
Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб
свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал
ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой
соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:
— Загораешь?
Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:
— Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!
Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги
поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в
глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь “с головкой”. Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с
беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская
машина.
— Ну вот, — сказал виновато шофер. — Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро
темнота.
Они оглянулись. Румяное солнце опускалось в тумане. Еще холодало, но все было насыщено весной. Где-
то далеко маленькая, как игрушечная будка, чернелась изба.
— Пойду топор добывать. Ветки будем рубить. Если кто поедет мимо — умоли!