Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Когда шофер вернулся в густых сумерках, он увидел, что третья машина, свернувшая ради подмоги,
отчаянно буксовала возле них.
Сбруянов, раскаленный, как после бани, скинув пальто, в одной пушистой шапке, бился над радиатором,
сам огромный, с руками, как совковые лопаты. Но зато когда рвануло и мотор тонко запел, какое это было
торжество!
— Твое счастье, уезжай, — сказали ему с завистью оба водителя. — Не ночевать тебе с нами.
Глеб моргнул, прогоняя искушение.
— Ладно. Подтолкну еще разочек.
Через десять минут все вернулось к прежнему состоянию.
Нет ничего жальче, беспомощнее машины, когда она садится на дифер; колеса ее отчаянно вертятся,
будто это муха, завязнувшая в варенье, барахтается лапками.
Трое мужчин выключили моторы, собравшись коротать ночь на дороге. Ночной ветер раздувал звезды до
белого пламени. Редко увидишь такие огромные, весенние, немигающие пристальные звезды.
Глеб поплотнее запахнулся, вдел руки в рукава и продолжал думать. “Что за человек Синекаев?
Спрашивает меня: “Выполните?” Отвечаю: “Выполню, если…” — “Никаких если!” Но ведь они все-таки
существуют! Живем, как пожарники: в одном месте загорится, кидаемся все туда. Потом в другое. Не работаем,
а выкручиваемся. Разве он этого не понимает? Вот подумаешь о своем колхозе: ведь мы отрапортовали, что
сдали хлеб. А на самом деле не сдали, заменили его молоком. Ну, молоко тоже нужно. Так пусть же это и
считается тогда молоком, а не хлебом. А то переводим литры в килограммы, а фактически этих килограммов
нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть
молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря,
нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не
можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: “У
Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки”. Это, конечно, хорошо, но
откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у
нас”.
Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:
— Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.
Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша,
проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.
— Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.
Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:
— Была мне охота середь ночи валандаться.
Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым
радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.
— Ну? — сказал водитель с любопытством. — Хулиганы? — И скользнул глазами но Глебу, должно быть
узнав его.
— Да ты человек или нет? — вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. — Войди в
наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле
подумай.
Вместо ответа тот включил газ.
Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:
— К черту! Слезай! Жмот!
Водителя выбросили из кабины, насовав ему для убедительности пару тумаков. Один из шоферов сел за
руль, и самосвал, словно изменив характер, бодро заспешил по откосу.
— По головке не погладят! — кричал вслед низвергнутый, потрясая кулаками.
За четверть часа были вытащены на твердую землю все три машины, а самосвал загнали в грязь: теперь
посиди сам, узнай, каково без товарищей!
“Ах ты, собака, — твердил Глеб, уже подъезжая к Сырокоренью. — Гриб-поганка, не человек”.
Гнев его был праведен, но недолог, только до порога, когда Ева отозвалась на его поздний виноватый
стук.
Утром, в высоких сапогах и брезентовом дождевике, надетом не ради страха перед непогодой, а просто
как каждодневная одежда, Глеб зашел в коровник, где отощавший за зиму скот готовили к дойке.
Феона Филатовна Федищева, краса и гордость Сердобольского района, женщина скорая на работу и на
брань, тряся красными сережками, хлопотала возле своих коров. Она ворковала, обращаясь то к одной, то к
другой:
— Куда, куда пошла, Могучая?
Коровы переминались, тыкались мордами друг в дружку, норовили встать не там, где им положено.
— Энергия! Стыдно тебе. Ты же умница.
Та подумала, помычала, вернулась.
Сытный запах сухой травы, молока и побелки стал разбавляться сырым током воздуха из раскрывшихся
дверей: вслед за Глебом, догоняя его, вошел Федищев.
— Скоро на подножный корм? — спросил Глеб пастуха.
— Повременить бы. Травка еще младенчик. Такая история.
Они закурили.
— Вчера поздно из района вернулся, Глеб Саввич?
Тот глубоко вздохнул, подтверждая.
— Что новенького?
— Чему быть? Все старое: работаем плохо, вот что.
— Пушат, значит.
— Пушат.
— Персонально или вообще? — осторожно спросил пастух.
Глеб ожесточенно помял папироску: