Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Ну как, солнышко? Хорошо, солнышко? Зуб ликвидирован как класс? А фурункул? Поставим,
поставим на ноги. Сделаем новый живот на молниях: откроем, почистим и опять закроем.
Девятипудовый вихрь улетал прежде, чем ободренный пациент собирался с мыслями. На маленькую
Ларису доктор глядел снисходительно, и пока она торопливо рылась в сумочке, доставала бумажки с
результатами анализов, даже игриво подмигнул Павлу: недурна! Но через секунду он смотрел на нее совсем по-
другому: с мягкостью и отеческой заботой. Павел понял: весь его “медицинский” цинизм — короткая
передышка в рабочем дне.
— А теперь, пожалуйста, выйдите, супруг, и поревнуйте полчасика за дверьми. Так?
Он улыбнулся Ларисе. Она смотрела на него доверчиво, как щенок в клетке льва.
Павел вышел. Из приемной он позвонил в редакцию.
— А вас спрашивали из области, — сказали там. — Женский голос. Да нет, ничего не передавали. Лиза
разговаривала. Она сказала, что вы пошли встречать жену. Потом еще пришло опровержение на заметку о
конякинской лавке. Но опровержение какое-то кислое. Думаю, что его нетрудно будет опровергнуть. —
Довольный своей остротой, Расцветаев захохотал в трубку. — Вы сегодня не спешите. Номер на ходу. Все в
абсолютном порядке.
Мимо Павла прошла Софья Синекаева. Она была в белом халате, это ее молодило. Удивительное
ощущение опрятности и устойчивости исходило от ее облика. Павел внезапно подумал: “Пожалуй, она лучше
всех, кого я знавал!” Он был рад, когда она присела рядом. Ее маленькие твердые пальцы были испачканы
йодом и пахли лекарствами. Но это тоже были какие-то успокаивающие лекарства из раннего детства, вроде
лакрицы или капель датского короля.
Она посмотрела на него внимательно.
— А вы-то сами хотите ребенка? Видите, когда хотят оба и очень, иногда стоит рискнуть. Вопреки
медицине. А если нет, то ни в коем случае. Это из области психологии, наверно.
Она негромко засмеялась. И так как он не отвечал, поднялась и пошла дальше, приветливо и ободряюще
кивнув ему на прощание.
“Значит, Тамара позвонила, и ей сказали, что ко мне приехала жена…” Он не успел додумать, как его
снова пригласили в кабинет.
— Ну вот, мы обо всем и договорились. Никаких глупостей. Денек можно погостить у мужа, а потом
возвращаться и лечь в больницу. Хотите, устроим здесь. Нет? Ну, хорошо. На этом не настаиваю. А гланды
советую погодя тоже вырезать — ворота инфекции! Засим кланяюсь.
Он проводил их до дверей и ласково погладил Ларису по голове:
— Берегите себя, солнышко.
— Мне хочется погулять по городу, — сказала Лариса на улице. — Я ведь первый раз в твоем Сердоболе.
Покажи мне реку и Дом колхозника, где ты жил раньше. Там все еще работает тетя Шура? Ну, зайдем. Пусть
она знает, что я не такая плохая жена.
Павел безропотно свернул в боковой переулок. Он знал, что и тете Шуре Лариса понравится, как
нравилась всем.
Он вспомнил вдруг, как тетя Шура не так уж и давно, зайдя к нему прибраться по старому знакомству и
стоя с веником посреди комнаты, говорила пригорюнившись:
— Кроме любви, нужно еще милосердие друг к другу. Жизнь длинная, неизвестно, кто в ком будет
нуждаться. Был у нас в Сердоболе такой случай: муж попал под поезд, отрезало ему ногу. Жена бросила, не
захотела жить с калекой. А потом сама же заболела туберкулезом, и он ее лечил. Так тоже бывает.
Павел вздохнул и искоса посмотрел на Ларису: она шла и улыбалась. Щеки ее порозовели, и на фоне
деревянных домиков под снежными крышами она снова стала казаться пряничной игрушкой. К ней вернулось
прекрасное расположение духа; должно быть, потому, что с нее сняли тяжесть решения.
После ужина, когда ее снова стало тошнить, она только сказала:
— Скорее бы кончилось!
О девочке Ангелине она не вспомнила больше ни разу. И только ночью, приложив руку Павла к своему
обнаженному телу, испуганно прошептала:
— А ведь оно еще здесь. Еще здесь.
Павел стиснул зубы.
На следующий день, провожая жену, он последил, чтобы она хорошенько закуталась, вошел в вагон,
проверил, тепло ли там, удобно ли место, хотя Ларисе было ехать меньше полусуток. Они договорились, что он
постарается скоро приехать.
Из-за толстого стекла она еще чертила ему какие-то знаки: он только кивал головой, не понимая.
В мартовскую ростепель Павел получил отпуск и уехал в Ялту, так и не увидев больше Тамары.
Перед отъездом он провел несколько дней в Москве, почти не расставаясь с сыном.
Виталик рос капризным, часто задумывался, легко раздражался и плакал. Но вместе с тем у него была и
какая-то смешная, почти покровительственная любовь к матери. Словно он чувствовал, что Лариса не может ни
от чего защитить его и он сам должен быть ей опорой. Они разговаривали, как ровесники, дразнясь или дуясь
друг на друга. Лариса не умела ни к чему принудить сына; он сам, сжалившись над ней, принимал лекарства,
натягивал свитера, но зато она должна была рассказывать ему сказки. Сказки были одни и те же, плод скудной
Ларисиной фантазии.
— И прилетел светлячок к божьей коровке…