Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
бы куда глаза глядят. Вот что ты мне сделал. Простить? Как же за это прощать? Ни ты меня, ни я тебя не можем
прощать. Не те слова все. Ну иди же, иди. Да не оглядывайся, не возвращайся больше, Павел, если любишь
меня. Уходи, ради бога, ухода; пожалуйста…”
Тамара не ждала никого в этот день, просто сидела за столом, когда раздался стук в дверь. Она прошла
комнату хозяйки (та занялась шитьем, и швейная машинка домовито стрекотала у нее под самым ухом, заглушая
все остальное) и в сенях спросила, не снимая крючка с наружных дверей: — Кто там?
— Здесь живет Ильяшева?
Она скинула крючок прежде, чем обдумала что-нибудь. Павел стоял перед нею в мокром пальто и шляпе:
накрапывал дождь.
Несколько секунд они смотрели друг на друга.
— Это ты? Вот как? — только и сказала Тамара.
Потом, помедлив, добавила:
— Ну что ж, входи, раз пришел.
Они прошли оба в том же порядке — сени, комнату хозяйки, которая обернулась на шум шагов и смерила
вошедшего любопытным взглядом. Павел снял шляпу, чтобы поклониться ей, и так и вошел за перегородку с
непокрытой головой. Даже на бровях его блестели мелкие дождевые капли. Он остановился у порога, потому
что она тотчас отошла от него в дальний угол, не говоря больше ни слова, и глубоко вздохнул:
— Здравствуй.
Он протянул руку; тогда она была принуждена подойти поближе и тоже подать свою. Но едва он коснулся
ее пальцев, она тотчас отняла руку и отошла снова.
— Значит, ты живешь здесь? — пробормотал он и вдруг взглянул на нее отчаянным, почти ненавидящим
взглядом. — Я получил твое письмо и тоже пришел требовать ответа. — Он бледнел на глазах. — За что ты
погубила мою жизнь? Как лодка, прошла по воде, задела водоросли, вырвала их с корнем и отбросила веслом:
плывите, куда хотите! Как ты можешь, как смеешь так относиться к человеку?!
— У тебя испорчена репутация? Неприятности в семье?
Тамаре трудно было говорить, губы ее были стянуты, и все-таки она усмехалась сухой, неприятной
усмешкой.
Он быстро, горячечно махнул рукой:
— Разве это те слова? Я работаю, разговариваю, а на меня смотрят, как на больного. Когда я приезжаю
домой и здороваюсь с Ларисой, я чувствую, что оскорбляю и ее и себя самым легким прикосновением. Мне так
стыдно! Я становлюсь грубым, пошлым и ненавижу в эти минуты тебя, себя со всей силой, на которую
способен. И все-таки каждый день в Сердоболе я надеюсь на чудо: мечтаю о том, что ты меня встретишь в моей
комнате или что ты ждешь на перекрестке. Я стараюсь угадать, в каком ты настроении в этот день, какое на тебе
платье. Я задыхаюсь от этих мыслей и, только когда это все во мне перегорает, поднимаюсь к себе. А в Москве я
стучу в дверь; ко мне подбегает сын, лепечет что-то, я смотрю на него, целую. Если б я мог, я все бы ему
рассказал; только его мне не стыдно, только он, наверно, любит меня… Мне хочется схватить его на руки и
просить судьбу, чтоб с ним не случилось ничего подобного. Я люблю его больше всех на свете. Он в миллион
раз дороже для меня, чем ты!
— Зачем ты пришел сюда? — сдавленно проговорила Тамара. — Ну?
Он внезапно присмирел, сел на стул и долго смотрел на нее молча. Потом покачал головой:
— Как ты спокойна и черства! Может быть, ты уже с трудом вспоминаешь и мое имя: ведь все это было
так давно — три месяца назад!
Со странной улыбкой он поднялся и приблизился к ней неверными шагами.
Тамара не шевелилась, горло ей перехватило. Она чувствовала, что он борется с отчаянным желанием
схватить ее за плечи, зарыться лицом в ее платье. Он жадно смотрел ей в лицо, все еще продолжая улыбаться
бесцветной улыбкой, и вдруг сжал ее руку выше запястья. Она вскрикнула негромко, но сейчас же овладела
собой и, не шевелясь, продолжала смотреть прямо ему в глаза. Он сжимал руку все больнее и тяжело дышал,
прерывисто, как умирающий.
Тамара чуть приоткрыла губы, он тотчас выпустил ее и, отступив на шаг, шел пошатываясь. Он пятился
до тех пор, пока не наткнулся на стул; казалось, он сидел бесконечно долго, опустив голову, а она стояла перед
ним, закусив губы. Рука ее висела как плеть. Наконец другой рукой она подала ему шляпу. Он тяжело встал,
избегая смотреть на нее, на глазах поникнув и постарев, пошел к двери. Она опустила веки, чтоб не видеть, как
он будет уходить. И очнулась только, когда смолк успокаивающий стук швейной машинки.
— Это ваш знакомый? — громко спросила хозяйка из-за перегородки. — Интересный мужчина. Не
здешний? Смотрите, смотрите, он же возвращается назад. Бежит бегом. Наверное, что-нибудь забыл?
— Да, забыл! — закричала Тамара и кинулась ему навстречу, больно ударившись о косяк.
— Нет, не так! Только не так. Никогда больше не так! — бессвязно лепетали оба, стоя на пороге
распахнутой двери. Ветер, солнце, дождь, любовь — все обрушилось на них снова.
Для Павла самым главным в жизни были сейчас Тамара и Сердоболь. Никогда не было у него такой
ясности в мыслях, смелости в решениях. Того чувства окрыленности, которое дается человеку счастьем и ничем
не может быть заменено другим. Счастье — это когда наступает то, чего всегда не хватало в жизни. Оно ставит