Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
привлекательная, а просто Тамара. Не потому, что меня можно целовать и испытывать от этого определенное
волнение, а потому что я — это я: со мной хорошо мечтать, мне следует верить, ко мне можно прийти в
тяжелую минуту за помощью и защитой. Я как-то сказала одному парню:
— Неужели на меня нельзя смотреть иначе, не как на девушку?
Он сердито отозвался:
— Тогда пусть не будет у тебя этих волос, рук, губ, глаз.
— Только тогда? — спросила я печально.
— Только тогда.
А другой даже рассердился:
— Ну поезжайте на луну, где однополые существа.
Он был актер. Я ждала его после спектакля: он играл ибсеновского Левборга и так нравился мне на
сцене! И он, правда, вышел веселый, нежный. Щеки его пахли гримом. Он думал, что мы будем говорить о
любви, а мы заговорили вот о чем.
Я возвращалась домой одна и все думала тогда, что все равно, сколько бы осечек ни было, я нутром чую,
что такие отношения должны существовать, а человеческое в человеке важнее, значительнее остального. Я не
против любви, но зачем ее приплетать ко всему? Любовь — это чудо, энергия, которая рождается в сердце и
способна зарядить его движением, как электричеством. Но к чему вызывать в себе суррогаты? Мне обидно, что
люди, так много знающие теперь во всех областях науки и техники, часто неграмотны в самом главном. И так
несчастны из-за этого.
Недавно я написала Лалочке про себя: Она ответила: “Ваше положение с Павлом трудное, быть может
даже трагическое. Кому-нибудь я бы сказала: “Ничего, пройдет. Встретишь другого”. Но тебе не скажу эту
утешительную ложь. Того не будет. То не повторится. Считай, что кусок души ты потеряешь, если вы
расстанетесь. Конечно, можно прожить и без него. Живут же с одним легким! Но никогда не иди на
компромиссы, не верь им и не утешайся ими. Все неповторимо, все непоправимо в жизни. Надо много
мужества, чтобы жить по большому счету. Дай бог тебе такую душу!”
Мы с Павлом вместе читали ее письмо; грустно мне было и немного страшно. Мы долго говорили,
наконец пришли к общему пониманию, что такое любовь и счастье. Счастье двух — в полном доверии. В том
глубочайшем уважении к другому, в понимании его истинной ценности как личности, когда немыслимо играть,
или изменить, или сделать больно…
В любви тоже не все умирают на поле боя, как герои. Многие отступают. А разве отдать на поругание
сердце — не такое же преступление, как солдату бросить оружие в бою?!
…Павел подошел и спросил:
— Что ты пишешь? Ну не надо, не показывай. Сейчас будет попутный катер на Сноваздоровку…
Помнишь?
— А ты?
— Всегда!
И вот как все произошло в Сноваздоровке. Нас высадили у причала, мы медленно поднимались по
косогору. Кругом никого не было. Трава, листочки на кустах, первые желтые одуванчики — все распускалось на
глазах. Есть особое наслаждение: ходить по свежей молодой траве, которой еще не было неделю назад. Но вот
прогрохотал глухой гром, укутанный в облака, хлынул недолгий ливень, и солнечный воздух кажется уже
сотканным из разноцветных полос радуги. Листочки же, те самые, что так долго дожидались тепла, ежась от
поздних снегопадов в своих серых рубашках, теперь вырвались наружу, неумело трепеща крыльями. Травка под
ногами подобна лоскутьям шелка; она мягко ластится к обуви, на ней ни пылинки, солнце еще не подсушило ее,
ветер не обветрил. Она знала только один-единственный дождь на своем веку и вся полна его свежестью и
доверчива.
Когда мы, запыхавшись, поднялись по крутому склону, наперерез нам уже поспешал бригадир.
— Здесь не Сердоболь, — сказал он вместо приветствия. — Мотор за версту слышно, вот и вышел
встречать гостей.
Он смотрел без улыбки. В коровник? Пожалуйста. Только сегодня скот пасется на выгоне. Лучше
подождать до вечерней дойки, пройти пока к нему домой закусить. Нет? Хорошо.
Он шел все медленнее и, против обыкновения, сделался разговорчив.
— Теперь строимся уже на законном основании, товарищ редактор. И о культуре думаем: решили
оборудовать свой клубик. Не хотите посмотреть чертежи?
Павел покачал головой. Я спросила о торфе: включилась ли Сноваздоровка в месячник по заготовке
удобрений? Бригадир ухватился за эту тему.
— Мы же лесные жители, болотные черти, как говорит товарищ Синекаев. По торфу ходим! Конечно,
экскаваторов у нас нет, лопатой работаем. Я вам покажу.
Мы переглянулись с Павлом.
— Тогда я с вами, — согласилась я.
— А я обожду здесь, — отозвался Павел и свернул в коровник. Мы одни двинулись вдоль деревни через
поскотину. Теперь бригадир нетерпеливо прибавлял шагу.
В коровнике же произошло вот что. Услышав звук катерка, бригадир заспешил вопреки его словам
прежде всего не на берег, а на скотный двор, где дояркам было приказано отогнать сорок коров неподалеку в
кусты. Думали — побудет представитель райкома полчасика и уйдет. Но Павел обосновался плотно. Мы уже
вернулись, а он все сидел. Час сидит, два. Бригадиру изменила выдержка, он позвонил Шашко. Тот примчался
на таратайке.
— Так что же вы тут? — шумно, радушно воскликнул он, протягивая обе руки. — Дух в хлеву не тот.
Барышне вредно. Идем, идем, Павел Владимирович!