Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
мира в глазах, которыми на нее смотришь. Он почувствовал себя уязвленным.
— Знаешь, как я читать-то люблю! — горячо сказал он. — И в кино люблю ходить. Но чтоб потом
рассказать всю картину, поговорить про нее. А так-то, молчком, неинтересно. Газеты все прочитаю: и
областную и районную. Мать лежит на койке и кричит: “Ну, что ты опять в газету уткнулся? Про что так
интересуешься?” — “Про все, про все”, — отвечаю. Она долго болела, принесла пятого ребенка и болела. А
девчонок у нас в семье нет. Мне пришлось вместо нее на работу в свинарник ходить. Сначала девки на селе
засмеяли: у нас свинарей не бывало. А потом привыкли, пока мать болела-то. Поросята тоже разные; другие
такие баские: растут, бегают за мной по пятам, как щенята. Даже жалко их отдавать потом. Одна матка
опоросилась семнадцатью, а сосков у нее не хватает, и подложить не к кому. Взял я двоих к себе, соской сам
кормил; жили они, как котята, в комнате. Мать говорит: “Тебе они еще на работе не надоели?” А я иногда
встану, облокочусь на перила загончика в свинарнике и смотрю, смотрю на них… Потом мать обмоглась и
велела ехать к братану, он на заводе механиком: при нем специальность, говорит, получишь, а дома отец только
пьет, чего хорошего? Вот я и еду через весь Союз. Большой он! Может, только лучше не механиком, а на
железнодорожника учиться, как думаешь?
Приглядываясь к его насупленной и одновременно оживленной мордочке, Павел повторял себе: “Ну вот,
ты хотел знать, какая она, сегодняшняя юность? Она перед тобой. Смотри”. Она была угловата и менее
доверчива, чем их. И, может быть, более обособленна. Но и в ней бурлили силы будущего, все его, заложенное
изначально, взрывчатое вещество.
26
Из дневника Тамары
“Я забуду, какой Павел, и так живу, даже в некотором раздражении против него, потому что ни его
письма, ни короткие телефонные звонки, выдержанные в обычном стиле конспирации и недомолвок, не могут
радовать меня. Но вот он приехал.
— Соскучился?
— Ужасно.
Спустя какое-то время он вдруг говорит:
— Очень трудно мне было.
Но я уже знаю: это не обо мне. Это новые колхозы, которые подкинули Сердоболю из соседнего
расформированного района. Это нехватка машин: засыпали навозохранилища торфом, а как оттуда выгружать?
Нужен экскаватор, и не христа ради с железной дороги на один день, а постоянный, для колхозов, круглый год.
Я спрашиваю с беспокойством:
— И как же?
Павел достает исписанный блокнот, набросок статьи в “Известия”. Вот его главная мысль: в годы первых
пятилеток в стране был создан могучий тракторный парк, перевернувший стальными плугами землю. Задача
сегодняшнего дня — удвоить, утроить плодородие почвы. Но добыча торфа, приготовление компостов, развозка
удобрений по тысячам гектаров колхозных полей по плечу только “малой технике”: торфопогрузчикам,
тракторным лопатам, экскаваторам. И они должны стать детищем нашей семилетки. Мы думаем вместе над
каждой фразой. Потом говорим о его газете: у них теперь селькоровские посты по всему району, двести
человек! Отклик на сигналы мгновенный: письмо не отсылается ни в сельсовет, ни в колхоз, а
обнародовывается тотчас. Людям это очень даже понравилось! Но вот в самой редакции… Расцветаев не тянет,
нет. Газетчик должен быть человек шустрый, озорной, не считающийся ни с расстоянием, ни со временем:
сорвался и пошел.
— У таких, как Расцветаев, — Павел вздохнул, — главная обязанность получать зарплату. И не
придерешься: на работу не опаздывает, биография хорошая, на собраниях каждый раз выступает, стоит с
карандашиком, держит у груди блокнот и бубнит: “Надо подходить дифференцированно… не упускать главные
вопросы… работать с каждым человеком в отдельности… сосредоточить все внимание…”
Мы давно не виделись и говорим о тысяче вещей сразу, как бы проверяя все закоулки души: ты мой, ты
такой же?
Солнце скатывается быстро; дыминки тьмы плавают в воздухе. Из-за домов показался туманный месяц,
похожий на замутненное дыханием зеркальце. Мы стоим у окна и говорим о том, как хочется жить и любить,
когда вокруг красиво! Ведь на воображение очень влияет обстановка.
Павел припомнил, что в Америке есть какой-то институт брака, куда съезжаются обеспеченные люди,
желающие вступить в супружество. Живут некоторое время, знакомятся, а вокруг действительно созданы все
условия: парки, скамейки, соловьи.
— Наверно, это в самом деле вызывает чувства на время, — сказал задумчиво Павел. — И влюбляются и
женятся. Но все-таки суррогаты!
Я добавила сердито:
— У них все суррогат! Только одно настоящее: деньги. И они живут, чтобы добывать деньги, а потом
покупать на них свои суррогаты!
— А для чего живем мы? — в голосе у Павла усмешка, проверяющая меня. — Мы двое: ты и я?
Я посмотрела на него очень серьезно.
— Не только для того, чтобы любить друг друга, конечно. Любить мало: надо уважать мечту другого. И
еще — думать заодно. Сначала вместе думать, потом любить.
— Но мы постоянно ссоримся. — Павел продолжал поддразнивать меня. — Сходимся только на одном: