Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Смоченные холодной водой, туго прибинтованные, они были целительны и всемогущи. Но вот уже целых
двадцать лет так бесполезно ржавеют в придорожной пыли. Как же это случилось, старые друзья? Или вы
потеряли свою силу, или у нас, выросших, пропала нужда утолять боль?
Молнии погасли. Тамара повернула домой. Все становилось на свои места. Только ноги гудели, словно
прошли длинный-длинный путь: от сегодняшнего дня до самого детства.
28
Шашко, добросовестно отболев простудой, наконец сам появился в Сердоболе. Он поднялся на второй
этаж в райком, но не в кабинет Синекаева, а стукнулся к Черемухиной.
— О, тебя скрутило, Филипп Дмитрич! — сказала та, поднимая голову от бумаг и жалостливо
разглядывая его. — Садись, садись.
Черемухина знала, что Шашко ждут неприятности, крупные объяснения, и к ней он, видимо, зашел
неспроста, поэтому инстинктивно пыталась оттянуть неприятную минуту.
— Побледнел, поопал.
В самом деле, нашлепки на его щеках казались теперь не из красной, а из серой глины. Но никакого
волнения или искательности в лице Филиппа Дмитрича не замечалось. Наоборот, он смотрел ясно, прямо и
уселся, как всегда, основательно и удобно.
— А я ведь пришел к тебе первой, Таисия Алексеевна, — сказал он, глядя на нее пристально и немного
грустно. Потом достал лист бумаги и протянул.
Черемухина, думая, что это набросок объяснительной записки или заявления, приняла бумагу обычным
деловым жестом и начала тотчас читать. Ее ласковые, милые глаза чуть сощурились, привычная морщинка
набежала на лоб. И вдруг она растерянно заморгала. Не веря себе, вчиталась в первую, вторую строчку,
перевела взгляд на Шашко, который сидел перед ней чинно и грустно.
— Копия, -сказал он. — Прочти уж, сделай милость, до конца.
Ошеломленная Черемухина снова уткнулась в бумагу.
Через полчаса вместе с Шашко она входила к Синекаеву. Лицо ее пылало, ей трудно было унять нервную
дрожь пальцев, державших лист. Даже голос прерывался, когда она заговорила. Шашко шел, отступя на шаг, так
же степенно и грустно, словно исполняя тяжкий долг.
— Произошла история неожиданная, ужасная, Кирилл Андреевич, — сказала Черемухина. — Вернее,
только что открылась. Я не могу говорить, хотя и у меня были свои наблюдения… Но главное — какой это
может дать отклик? Ведь Шашко сигнализировали уже колхозники! Частушки на деревне поют… И эта
похабщина… — она с омерзением протянула бумагу. На глазах у нее блестели слезы, лицо шло красными
пятнами.
Синекаев, нахмурившийся при виде Шашко, с удивлением слушал сбивчивую речь Черемухиной. Молча
взял бумагу и прочел первые строчки.
— Кто писал? — строго спросил он, поднимая голову. — Чья рука?
— Это копия, — торопливо отозвалась Черемухина. — Прочтите до конца.
— Так что же все-таки произошло? — спросил Синекаев, сложив лист пополам, но не отдавая его, а
сунув под пресс-папье. Он взглянул на Шашко, который, однако, лишь слегка пожал плечами, предоставляя и
дальше объясняться Черемухиной.
Та хрустнула пальцами; черты ее дышали уже не столько растерянностью, сколько гневом:
— Если не пресечь сейчас же, в самом начале…
Синекаев прервал ее с недовольством:
— Я прошу по порядку и коротко.
— Сожительство, — сказал Шашко, глядя прямо на него. — Несовместимое с принципами.
Без стука, как это и велось между секретарями, вошел Гладилин. Увидев Шашко, он тоже подумал было в
первую секунду, что подоспел на самое начало тягостного разговора, но Черемухина сразу же обратилась к нему
с некоторым даже облегчением, как к безусловному союзнику.
— Познакомься с документом, который передал Филипп Дмитрич в райком, — сказала она. — И знаешь,
кто его герой?
Синекаев нехотя приподнял пресс-папье. Гладилин долго читал, не меняя выражения, и передал лист
обратно. Шашко проводил его глазами.
— Копия снималась с твоего ведома? — спросил Синекаев.
Шашко помедлил только мгновение, затем подтвердил:
— Я не хотел, чтоб это выглядело голословно или кто-нибудь подумал, что я из-за…
— Вот что, — прервал его нахмуренный Синекаев, — пока Теплов не вернется, никаких разговоров на
эту тему. Я сам буду говорить с ним. И прошу заметить: копия еще не документ. Да и подлинное письмо — или
что это такое! — написанное сумасбродной девчонкой, тоже не обвинение. Нечего дуть на огонь раньше
времени. Кстати, как это попало к тебе?
— Хозяйка избы, где они ночевали…
Синекаев снова оборвал, махнув рукой с видимым отвращением.
— По всей деревне слухи, частушки поют! — вскричала Черемухина. — Филипп Дмитрич
рассказывает…
Синекаев глянул на нее, и она осеклась.
— Филипп Дмитрич будет держать сперва ответ за свои собственные художества.
— Мы поправили… — быстро вставил Шашко.
Но Синекаев бешено взглянул и на него:
— Легко больно думаешь поправиться, Шашко! Партбилет и у тебя не гвоздями прибит.
Оставшись один, Синекаев снова достал копию, но перечесть ее до конца терпения у него не хватило.
Черт знает что! Любовь, страсть, восторги… Раздражение, которое накапливалось против Павла, теперь обрело,
к сожалению, почву. Нельзя же вести себя взрослому человеку наподобие молодого петушка! Изволь теперь