Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
когда вместе ругаем недостатки. И все равно мне тут за тобой не угнаться!
— А знаешь, в чем дело? — Я не обращала на него внимания. Пусть я и не права, но раз мысль пришла,
ее надо высказать. — Откуда у меня нетерпение? Может быть, некоторые из нас слишком рано решили, что в
одно утро проснешься, а за окном коммунизм. Тем более что каждый представляет его по-разному и все вместе
не очень конкретно. А если смотреть исторически, ну вспомни: феодализм создавался веками, буржуазия
укрепляла свой уклад полустолетиями. А мы за несколько десятков лет перевернули всю мировую историю. Да,
перевернули, но ведь это — как целину подняли — только начало работы. А сколько ее еще! Ого! И делать
кому! Ну нам же, нам же, кому другому! Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю, хотя у тебя, как всегда, в голове путаница. И все-таки сегодня сроки истории другие, не
сотни лет, Тамара! Если уж говорить философски, давай вернемся к самому началу: чем все-таки диктуются
изменения общества?
— Ростом сознательности?
— А сам рост сознательности? Нет, сознательность потом. Когда производительные силы начинают
задыхаться в рамках старого общества, люди тоже, сначала инстинктивно, а потом уже осознанно и активно.
ищут путей перестройки. Ведь дело в том, что при феодализме ремесленник просто не мог бы работать на
паровой машине: для новой силы нужно было иначе группировать людей. А электричество? Старый капитализм
не мог с ним справиться, значит, появляются монополии, мощные объединения капитала. И теперь капитализм
стал еще более громоздок: ты видишь, концерны подчиняют себе целые отрасли, блоки военные и
экономические стягивают континенты. Но все-таки следующая ступень: атом — этот богатырь в пеленках —
уже не сможет существовать даже и в таких расширенных рамках. Ему нужно новое общество, потому что
старое способно сделать из него только орудие убийства, вогнать, как пулю, в револьвер у виска человечества.
Коммунизм неизбежен. Если бы я не был советским человеком, а только инженером или ученым, я бы все
равно, в любой части света, пришел бы к такому выводу.
— Эх, оставалось бы у нас у каждого в запасе по двести лет жизни, чтобы все увидеть до конца! —
сказала я.
Павел странно качнул головой.
— А любовь еще короче человеческой жизни, — неожиданно сказал он.
У меня сразу стеснилось сердце. О ком он подумал сейчас: обо мне или о Ларисе? Ведь она
существовала! Она была такая же живая, как и я. А что я о ней знала? “Беленькая, добрая”. Как мало.
Я храбро ответила:
— Что ж. Пусть и так. Но, расставаясь, надо оставлять человека хоть немного лучшим. В этом смысл
всех человеческих отношений. Надо много дружить и любить. Знаешь, откуда идут все мои огорчения? Что мне
кажется самым невыносимым? Когда ко мне кто-нибудь плохо относится. Безразлично кто. Мне просто трудно
жить тогда. И в то же время одного сознания, что я вызываю теплое чувство, уже достаточно. Мне, по сути дела,
больше ничего и не надо от человека: два-три добрых слова, несколько одобрительных взглядов. Я все время
должна ощущать на себе это доброжелательство, протянутые с готовностью руки. Тогда я счастлива.
— Этого ты хочешь от всех. А от одного?
— Так ведь он будет со мной рядом?
— Во всем? Может быть, и нет. Видишь ли, в отношениях людей применяется не Эвклидова геометрия, а
геометрия Лобачевского, огромных пространств, где плоскости смещаются, далекое и близкое — рядом. Вот ты
говоришь, что когда мы встретились, ты почувствовала, как мы близки. Но и бесконечно далеки! Так было
прежде, возможно, есть и сейчас. Однако ни тогда, ни теперь это не мешало нам. Вот в чем и чудо и правда.
Человек в чувствах, Тамара, как и во всем, бессознательно стремится к равновесию. Замкнутые нелюдимы,
может быть, в любви ждут именно того вдохновения, накала мыслей, которые им не суждены в повседневной
жизни. Те же, что находят тысячи интересов вне очага, которых многое захватывает и сами пленяющие других,
в супружестве ищут тишины, отдыха. Им надо набраться сил, чтоб завтра начать новый день. Браки, странные в
глазах всех, абсолютно оправданы для двух людей. Наоборот, бывает, что наиболее неудачливые браки как раз
те, которые выглядят вполне благополучными. На самом деле в них нет ни соли, ни сахара. Нет внутренней
необходимости.
Я почувствовала почти головокружение от всех этих мыслей. А Павел продолжал:
— Чем больше думаю, тем больше тоже убеждаюсь, что счастье — это процесс, не знаю чего, не знаю
какой. Но только оно не статично: растет, развивается, потом начинает увядать. Мы его должны строить каждый
день, как дом. Оно становится большим или маленьким в меру того, сколько мы можем вместить в себя, чего
стоим сами.
— Конечно: на одном и том же огне закаляют сталь и жарят яичницу, как сказал бы твой Синекаев!
Мы оба засмеялись. Вдруг он наклоняется и крепко целует меня.
— Умница ты моя! — Его снова охватывает радость оттого, что мы вместе.
— Так, как мы говорим с тобой, обычно говорят только люди одного пола.
Я отвечаю:
— Разве обязательно все время помнить, что ты мужчина, а я женщина?”