Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Сегодня вы к нам, — сказала ему Софья Васильевна, протискиваясь к трибуне. Синекаев,
спускавшийся по лесенке, кивнул, подтверждая.
Однако вечером, когда от стола уже отошел Гладилин, нагрузившись до утомления, а Барабанов со своей
Риммой пробовал танцевать под радио в свободном углу комнаты, Павел опять заговорил о Шашко. К чему
делать из этого секрет? Каких кривотолков бояться?
— Ну, Первое же мая! — тревожно прервала Софья Васильевна, глядя на помрачневшее лицо мужа, и
поспешно наполнила рюмки.
— За рассекречивание всех секретов! — с хмельным вызовом сказал Павел, вскидывая рюмку вверх. И
неуклюже сострил: — Хотя тогда начальству жить станет неинтересно: чем оно будет отличаться от простых
смертных?
— Дешевая, обывательская острота! — Синекаев нервно моргнул синим, с отметинкой веком. И
продолжал чем дальше, тем громче: — Или не знаешь, откуда это идет, кто пытается вбить клинышек, считает:
кому сколько зарплаты дают, кто к каким грифам допущен?..
— Только не говорите, что и я обыватель, — пытаясь остаться в рамках шутки, проговорил Павел.
— А недалеко уж от этого, — прохрипел задохнувшийся Синекаев.
Павел развел руками. Они сидели, не глядя друг на друга, ели, пили, чокались, но с отчетливым чувством
утвердившегося недоброжелательства, которое уже, казалось, невозможно будет затоптать впоследствии.
“Ну что произошло? — повторял Павел, возвратившись домой и чувствуя, как у него противно ноет под
ложечкой. — Переубедил он меня? Нет. Почему же мне так неуютно, гложет сознание ошибки? Чьей ошибки?
Неужели все это только от разочарования в человеке? Оттого, что Синекаев, оказывается, не умеет смотреть
поверх сегодняшних дел? Или не хочет? Зачем он так кричал? От желания казаться правым? А почему волнуюсь
я? Сокрушаюсь, что теряю дружбу секретаря райкома, при которой мне живется легче, удобнее? Сейчас со мной
больше считаются в районе. Я осыпан маленькими, почти незаметными благами, которые так ценны здесь. —
Ему было стыдно, но он продолжал с хмельной беспощадностью: — Неужели для меня уже так много стали
значить хорошая комната, машина лишний раз, что-то вне очереди?..” Уныло он сидел минуту за минутой, пока
радио не замолчало. Тогда лег, натянул одеяло на самые уши и, прежде чем заснуть нелегким сном, проговорил
почти вслух: “Но что же мне делать, если все получается так? Я не могу не видеть того, что видел, и
соглашаться с тем, с чем не согласен. Значит, остается Чардынин?”
И все-таки, когда на следующее утро Синекаев позвонил ему в редакцию, он обрадовался. Такие звонки
не были редкостью. Чаще Синекаев звонил по делу, но иногда, оставаясь на какие-то минуты один в своем
кабинете, просто давал себе и короткий роздых.
— Вот что, — сказал он без всяких предисловий, — на следующей неделе Сбруянов и Шашко будут в
райкоме. Начнем заниматься твоим делом. Удовлетворен?
— Да! — Павел мгновенно сбросил тяжесть вчерашних черных мыслей о Синекаеве. — Вполне, Кирилл
Андреевич!
В нем все ликовало. Но Синекаев не стал продолжать, словно и это сказал по принуждению. Звонок его
был вызван вот чем.
Прошлой ночью, когда гости наконец ушли, расстроенная Софья Васильевна спросила мужа:
— Почему ты так говорил с Павлом Владимировичем? И что за история с Шашко?
Синекаев подбивал кулаком подушки. Он не был пьян, но отяжелел и сердился. Сначала вяло и неохотно,
но потом, вновь раздражаясь, ответил:
— Мало районной соли съел твой Павел Владимирович, вот что. Уперся в какую-то мелочь и готов
трубить о ней на весь свет, как о великом открытии. Ну пусть даже не мелочь. Хорошо. Но, Соня, ты же должна
понять: это все-таки не главное сегодня. Главное — за волосы хоть, а вытянуть район! И Шашко много помог в
этом. Зарвался, сжульничал на ерундовую премию, но все остальное? Все годы его работы? Он сумел сдвинуть
колхоз с мертвой точки. Жульничество обернется плохо только для него одного; колхоз все равно теперь стоит
на крепких ногах, таким он и останется. То, что сделано за последние годы, — великолепная подхлестывающая
агитация для остальных. Тьфу! Да я не про этих несчастных сорок коров говорю, что ты вытаращилась! Тут мы
Шашко быстро приструним. Только не вижу нужды всенародно позорить человека при первой вине. Тем более
что он сейчас нужен: ведь по торфу от Гвоздева их колхоз почти не отстает. А без него все завалят, я уже знаю.
У Софьи Васильевны была манера смотреть добрым взглядом, не смаргивая. Она могла ничего не
говорить при этом, и все-таки другому приходилось как бы оправдываться перед ней.
— Значит, ты готов терпеть его “пока что”? — спросила она.
— Да, — жестко отозвался Синекаев, отводя глаза. — Потерплю. По крайней мере не дам гробить
большое дело. Я не ем кисель с ложечки, а ломаю черный хлеб, как и все мои колхозники. Я смотрю в лицо
реальности: поднять шум из-за нескольких десятков коров — значит поколебать доверие к остальному. И это
тогда, когда мы обратились с призывом к области! Я просто не позволю мешать разным белоручкам. Через год
Шашко будет не нужен колхозу, и если он останется прежним Шашко, то пойдет ко всем чертям. Что я, меньше
вас понимаю в принципиальности? Не ко времени, вот что! Надо дать государству в десять раз больше хлеба,