Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
обхватить его голову, тесно прижать к себе, защищая собственным телом не только от огорчений, но и от
течения времени. Страстная волна самопожертвования, поднявшаяся из самой глубины ее существа, хотя она не
шелохнулась, передалась спящему. Не проснувшись окончательно, он потянулся к ней тоже во внезапном
порыве.
Павел снова заснул с губами у ее губ. Тамара зажмурилась: так близко придвинулось к ней его лицо;
похолодевшая рука была закинута за ее шею. Они были так близки сейчас, как только могут быть близки два
человеческих существа на этой бешено мчавшейся планете с ее неистощимым зарядом животворной энергии в
каждом комке почвы и в каждом живом дыхании, которое да хвалит свое существование! Два тополиных
семечка — они доверчиво спали на ее широкой груди, занимая ничтожно малое место во вселенной вместе со
своим узким кожаным диваном, но щедро одаривали ее неистребимой верой в добро посреди всех
смертоносных частиц атомной пыли. Потому что силы созидания все равно сильнее сил смерти!
…Уличный фонарь светил прямо в лицо: звезда, зажженная только для них одних.
— Почему тушат свет, когда ложатся в постель вот так, как мы? — спросила Тамара на следующий вечер,
задумчиво ловя ресницами длинные лучи.
— Должно быть, от неловкости друг перед другом. Днем часто бывает стыдно того, что случается ночью.
— Меня ты тоже станешь стыдиться?
— Нет, родная.
— Почему же?
— Потому что я тебя люблю.
Он ее обнял, но она слегка отстранилась, показывая, что разговор не кончен.
— Но, значит, бывает… — Тамара поискала другого слова, не нашла и с запинкой повторила, — значит,
бывает любовь и без… любви?
Он пристыженно спрятал глаза.
— Зачем же… тогда? — страшно просто спросила она.
Вместо ответа он крепко прижал ее к себе, как защиту против всего дурного в себе самом.
— Ты знаешь мою жизнь, — покаянно прошептал он. — Но я все больше приходил к выводу, что
близость не цель. Я ждал: что же во мне самом откликнется? Иногда после объятий я чувствовал пустоту… И,
наоборот, кажется, утихает пыл, а она все ближе, все родней. Я без нее уже не представляю жизни.
Тамара лежала не шевелясь, следя за тем, как короткая июньская ночь светлела вокруг фонаря.
— Ты говоришь про Ларису? — сказала она скорее утвердительно.
— Нет. — Он был грустен. — К Ларисе у меня как будто какая-то веревочка развязалась: то держала, а то
отпустила вдруг.
— Ах, — с неожиданной силой воскликнула Тамара, — иногда я ненавижу тебя! Нет, не тебя, а вообще.
В женщине есть, наверно, такая извечная вражда к мужчине, как и любовь к нему.
— Но, Тома, за что? — растерянно и обескураженно воскликнул Павел.
— За все. За то, что вот тебе сейчас хорошо и ничего больше не надо.
— А тебе плохо?
— Мне плохо.
— Почему?
— Не знаю. — Она посмотрела на него беспомощно. — Может, потому, что ты уже не любишь Ларису.
Или оттого, что все-таки любил ее. — Непоследовательно, с ревнивым любопытством она добавила: — Значит,
раньше с другими…
— Не было никакого раньше, — твердо ответил Павел. — Есть ты.
Она глубоко вздохнула и кивнула успокоенно. У нее были прямые волосы; когда она наклоняла голову,
казалось, что лились темные струи.
— А все-таки один раз ты уже от меня отрекся. Помнишь, в вагоне? Когда меня прогоняла проводница.
— Так это была ты?! — проговорил Павел, заливаясь румянцем.
Она погладила его по щеке.
— Не очень-то ты был храбр тогда, мой заяц!
Первой заснула Тамара. Павел берег ее сон, разглядывая в колеблющемся свете фонаря повзрослевшее
лицо. Он думал о том, что одно из главных условий настоящей любви нашего века — одинаково думать и
вместе делать общее дело — дается не всем. Когда молодые люди встречаются где-нибудь на дорогах к целине
— это закономерная встреча; им есть за что любить и уважать друг друга.
Да, мы уже не можем быть счастливы только инстинктами. Любовь наперекор всему и даже собственным
склонностям не приносит в наше время долгой радости, если и случается.
Не в этом ли была злосчастность встречи Павла с Ларисой? Она не могла произойти раньше; живя
фронтовой бурной жизнью, Павел бы просто не заметил Ларисы. Ее идеал тихой заводи был бесконечно далек
ему тогда. Но вот напряжение военных лет спало. Товарищи только и толковали, что о своих женах, детях,
домах. Мечты заразительны; двадцатидвухлетний Павел заслушивался, как мальчишка, с открытым ртом. И
именно тут он, встретив Ларису, оступился, как оступаются в болото, а дальше оно уже начинает держать
крепко своими травами. Он жил так целые годы, прежде чем Сердоболь исцелил его, вернув чувство времени.
Только в Сердоболе, снова ощущая себя на своем месте, он мог найти Тамару, но не раньше и не позже,
потому что Тамара, как и Лариса, — две стороны его натуры, две возможные дороги в его судьбе. Но что такое
человеческая судьба, как не проявление нашей воли и характера среди инертной массы возможностей, которые
нам предлагает жизнь?
Ничто не приходит ни раньше, ни позже срока, а только тогда, когда становится насущной потребностью.
Строго говоря, Тамара не была привлекательнее Ларисы: она стала нужнее Павлу, и в этом суть. Тысячи Тамар