Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
В Сырокоренье я попала через два часа. Павел стоял у мостка, по которому проезжали подводы. Я
подошла совсем близко, но он меня не видел. Они закуривали с Глебом Сбруяновым.
— Сколько вывез торфа? — громко спросил Павел.
Сбруянов назвал цифру, ветер отнес его голос.
— Сам считаю, Павел Владимирович. Ног не жалею, стою. Что ни воз, то триста.
— А сколько на этом возу?
— Да столько же.
Павел навалился плечом, поднатужился, приподнял.
— Ну, значит, я все рекорды побил, если здесь столько.
— Ах, черт! — ругнулся Глеб и закричал возничему: — Заворачивай обратно! Не буду трудодни платить
за недомерки. — Потом сам пошел вслед сердитыми шагами.
Тогда только Павел обернулся и всплеснул руками:
— Тамара! А что, если я тебя сейчас при всех поцелую? Ты была в райкоме? Не знаешь, экскаватор
сегодня придет? Два? Ай да Барабанов! Смотри: болото. Здесь же пласт на три метра. Золотое дно! Но откуда
ты взялась, милая?!
Вокруг заболоченного луга росли березы-плакальщицы, они еще не расцвели полностью, только набухли
бисерными почками. Павел в нетерпении опередил меня на несколько шагов. Как легко он движется! Особенно
когда проходит между деревьями. Мало людей выдерживают это сравнение: обыкновенно они кажутся
коротышками, неуклюжими толстоногими существами с высокомерно задранной головой. Но Павел сам как
гибкое дерево, и голова его чуть склонена, как и надлежит такому высокому, доброму ко всем человеку. А ведь
было время, когда я думала про него со злостью: “Рыба пресных вод”. Как я мало знала тогда! И когда узнаешь
наконец человека полностью?
Мы остановились.
— Какой ты веселый сегодня!
— Это потому, что я вспомнил, что молодой. Я уже забыл про это, а с тобой снова вспомнил. Спасибо
тебе.
— Слушай, ты не думаешь, что все ограничится одной кампанией: пошумят, пошумят и бросят?
— С торфом-то?
— Да, с землей.
— Нет. Во-первых, это железная необходимость, никакие планы по району мы больше выполнять не
сможем, если не поднимем урожая. А во-вторых, Синекаев решил не отступать: всю семилетку питать и питать
почвы. У него ведь честолюбие! И сейчас оно, как паровоз, потянет на себе нужное всем дело.
— Да-а… Если расчет только на честолюбие…
— Нет, не только. Смотри, всколыхнулся стар и млад. Ведь речь идет о земле. А это всем понятно.
Уговаривать не требуется. Чего ты засмеялась?
— Вспомнила, как Володька уговаривал сегодня железнодорожников!
Прыснул дождик при солнце, сам полный стеклянным солнечным звоном. Мы стояли под деревом и
разговаривали обо всем, что случилось за то время, пока мы не виделись.
Я узнала от Павла, как недавно Сбруянов ездил со своей знаменитой дояркой Феоной Федищевой в
Старое Конякино, и вот что там открылось: у Шатко в колхозе существует четверная бухгалтерия! Зоотехник,
например, сообщает, что удой коровы Зорьки на сегодняшний день тридцать пять литров; заведующий фермой,
не сговорившись с ним, дает сведения, что двадцать два. По записям в журнале — восемнадцать, а когда сидели
рядом с дояркой — надоилось всего восемь литров. Это значит — в сутки шестнадцать.
— То есть молока нет? Оно существует только на бумаге?
— Именно что есть! — воскликнул Павел.
— Откуда же? Ничего не понимаю.
— Сбруянов объясняет просто. У них в стаде дойных коров больше, чем числится. Гуляют они
официально в телках, пока нужны рекордные удои на фуражную корову. А в конце года, когда требуется,
напротив, поголовье, их спешно переводят в коровы. Для жирности подливают еще овечье молоко. У них на
ферме девушка-практикантка из техникума — святая простота — даже удивилась: “А разве вы не подливаете?”
Сбруянов сказал мне: “Как вспомню, что Шашко с трибуны хвалился этой жирностью на весь район, так,
кажется, и дал бы ему задним числом оплеуху: что же выходит, одни работают на доход, другие на рекорд?”
— Павел, это очень серьезно. Ты говорил с Синекаевым?
— Еще нет. Я только сегодня узнал.
— Так сделай же это немедленно, слышишь?
— Конечно. Я выведу Шашко на чистую воду.
— Ненавижу, ненавижу таких, как Шашко!
— Ну, он просто паршивая болячка. — Павел усмехнулся, честно объяснив: — Так говорит Синекаев:
“Нечего перед ними впадать в панику”.
— Это он о Шашко?
— Нет, вообще.
— Большая разница: говорить вообще или в частности!
— Ах, Тамара, ты все еще не любишь Синекаева?
— Не знаю. Кажется, уже люблю. Знаешь, давай съездим вместе в Сноваздоровку! Прямо сейчас. Ну,
пожалуйста.
Он наклонился, словно притянутый звуком самого моего голоса, глаза его изменились; они стали, как
темный мед. Пока он пошел звонить из сельсовета в редакцию, я стояла все на том же месте и думала: а вдруг
Павлу по-настоящему очень мало до меня дела? Я так хочу его дружбы; не только влюбленья, но и дружбы,
непоколебимой, как скала. Чтоб он мог мне тоже сказать Володькиными словами: “Сколько лет жизни, столько
лет дружбы!” Девиз мальчишек? Пусть! Разве надо с годами становиться хуже?,
В сущности, когда мне начинали объясняться, я всегда ощущала смутное, а иногда и очень явное
разочарование. Мне хотелось, чтоб меня любили просто так, не оттого, что я девушка более или менее