Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
беспардонным карьеристом. Интуиция… Было же выражение “классовое чутье”, а теперь его как бы даже
стесняются. Но ведь человек может ловко обставить себя не только хорошими словами, но и хорошими
поступками, оставаясь, по существу, дрянью!
— Как отнесется ко всему Синекаев?
— Не знаю. Для него это, конечно, удар.
— Павел, — сказала вдруг я, — скажи: у нас с тобой дружба?
Он удивленно примолк в темноте. Потом медленно спросил:
— А чем она отличается от любви?
Я косноязычно пробормотала что-то о самоотверженности дружбы и эгоизме любви. Он явно не понимал
меня. И, отвечая совсем на другое, отозвался:
— В дружбе всегда много любви, и часто дружба — это неудавшаяся любовь.
Последние слова он невольно произнес громче.
— Ах, тише!
Он начал баюкать мою голову, лежащую у него на груди.
И в эту же самую минуту вспыхнул свет. Он горел ярко, разоблачающе. Мы замерли. Но из боковушки
по-прежнему не доносилось ни звука.
— Знаешь это что? Движок включают в пять часов утра для доярок. Ну иди, поспи немного.
Я вернулась на свою кушетку, успокоилась и тотчас задремала, да так крепко, что не слышала уже ничего,
пока Павел не разбудил меня.
…Что было дальше за это время? Теплые дни и голубые ночи. Двое суток мы ездили с Павлом по
деревням, бродили по торфяным болотам, не спали почти ни одного часа, ели хлеб, который покупали в сельпо,
пили молоко да воду из колодцев. Мы разговаривали с экскаваторщиками, шоферами и бульдозеристами.
— Вот увидишь, какую я напишу статью! Я пошлю тебе вырезку из газеты, ты прочти.
— Прочту.
— Мне кажется, я только сейчас учусь писать. И хочется рассказать людям гораздо больше, чем
вмещается в колонку.
Я слушала его, потом сказала:
— А я уйду, наверно, с радио, Павел.
— Почему? — он озадаченно смотрел на меня.
— Потому что тоже хочу большего, чем можно впихнуть в информацию для последних известий. Ведь
вот подходит ко мне человек, тот же Глеб Сбруянов. У него такая богатая жизнь! Он любит свою попадью,
обижается на Синекаева, пишет стихи, волнуется и радуется. А включишь магнитофон, и его голос говорит
спотыкаясь: “За истекшую неделю заготовлено столько-то тонн торфа. Выполняя нормы выработки, колхозники
нашей артели показали образец трудовой доблести”. И это все.
— Но, Тамарочка! Ведь в самом же деле — образец! Слова истерты частым употреблением, но за ними
стоит очень многое; твои радиослушатели отлично это понимают.
— Может быть, не спорю. Только хочу сказать одно: все эти годы я жила, как промокашка. Старалась
побольше узнать, во всем самой разобраться. А теперь мне пора уже работать! Нет, не подумай: я и здесь не
отлынивала от дела. Но я же не писатель, это не мое место в жизни. Значит, я невольно брала больше, чем
отдавала людям! А так жить нельзя. Вот кончу в этом году свой институт и попробую учить детей. Хорошо бы
где-нибудь на севере. Чтоб снег до резных наличников и полярное сияние вполнеба. А ребята станут сидеть в
пимах, слушать урок и вспоминать, что отец у меня был лезгином, а родилась я на Кавказе. “И какой он, этот
Кавказ?” — недоверчиво подумают они. Тебе смешно?
— Нет. Но если ты собираешься уехать… как же мы?
— Все равно, вечно тянуть нельзя. Вот и уедем вместе. Не хочешь?
— Не знаю. Сердоболь жалко.
Тогда я вздохнула и тоже призналась:
— И мне жалко.
Мы взялись за руки и так шли к станции, а в ближнем лесу куковала кукушка. — Павел стал считать,
спутался и захитрил, прибавляя счет. Так много-много было у нас всего впереди — радостей, ошибок, работы
— что хотелось закричать громко: “Эй! Эй! Вы, будущие годы! Ловите конец, мы причаливаем!”
Я возвращалась в пустом купе и всю дорогу распевала”.
25
В Сердоболь стали наезжать делегации из соседних районов: Чардынин дал делу размах! Отправлялись
обычно в колхоз к Гвоздеву, где на болоте работал переоборудованный картофелекомбайн. Но в самом начале
подготовка ударного месячника чуть было не споткнулась о своевольство Гвоздева.
— Мне возить сейчас торф не с руки, — сказал он. — Всему свое время. У нас другие работы по плану.
— Ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскричала Черемухина, хватаясь за виски. — Район
всколыхнулся, за ним поднимется вся область, да, может быть, не одна область. Только ваш колхоз, лучший,
собирается стоять в стороне единоличником. Нет, ты соображаешь, что ты сказал? Какое это произведет
впечатление?
— А что? — Гвоздев продолжал упрямиться. — Разве я отказываюсь? О сроках речь. А к севу земля у
меня удобрена вполне.
Черемухина срывающимися пальцами сняла с рычажка трубку (дело было в правлении колхоза). Гвоздев
выжидающе поглядывал в сторону. Он чувствовал некоторое смущение и в первый раз не был уверен в своей
правоте. То есть с точки зрения своего хозяйства он, пожалуй, прав…
Синекаев выслушал не перебивая, и каменным голосом приказал:
— Пусть приедет в райком. Срочно соберем бюро. Сдаст партбилет. Все.
Гвоздев угрюмо помолчал.
— Хорошо. Еду сам на торфяник, если так. Сниму с других работ людей и машины.
Черемухина вышла не попрощавшись.
Но в ближайшие же дни гвоздевская досада обернулась его обычной сосредоточенной энергией. Он