Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Подписывая свежий номер — все его четыре полосы, где он знает любое слово и каждую запятую, — он
испытывал ревнивое беспокойство родителя; утром его газету развернут сотни рук, сотни глаз пробегут
заголовки, а ведь даже и это совсем не так просто: дать статье хороший заголовок!
Дня три спустя ему понадобился Синекаев. Он бодро поднялся на второй этаж, по-своему соскучившись
по Кириллу Андреевичу, но секретарша неожиданно задержала его у дверей: секретарь райкома занят. Он сам
назначит товарищу Теплову время приема. Павел удалился в глубокой задумчивости.
Рабочий день кончился. Медленно уходило вечернее солнце. Через все небо длинный серебряный хвост
тянулся за реактивным самолетом.
У Павла была привычка: иногда он ходил и бормотал в забывчивости какие-нибудь слова, думая совсем о
другом. Ловил себя на том, что говорит вслух:
На город падали с неба
Белые стрелы снега…
Не было никакого снега, стоял душный летний вечер, а он упрямо твердил:
На город падали с неба
Белые стрелы снега…
Настроение его круто изменилось. “Может быть, я заболел? — подумал он с беспокойством. — Или так
тоскую по Тамаре?”
Вечером он зашел в “Сквознячок” поужинать и почти обрадовался, когда к нему подсел Покрывайло.
Стало вдруг заметно, как изменился отставной редактор за последний год. Его мучнистое лицо отекло, и что-то
беспомощное, жалкое было в косящем взгляде. Впервые Павел задумался: сколько же ему лет?
— Старость начинается по-разному, — ответил, вздыхая, Покрывайло. — Это какой-то внутренний
перелом. Чаще он отпечатывается на внешнем виде, но иногда поражает какой-нибудь внутренний орган.
Почему человек умирает в пятьдесят один год от инфаркта? Не болел, не напрягался. Жизнь его повернула на
старость, и сердце не выдержало надвигающейся тени.
Павел сидел, рассеянно покачивая головой. Разговор, как всегда, шел странный, прерывистый,
отдававший застарелым пьяным бредом. Покрывайло улыбался покорно, прикрыв косящие глаза.
— Вам не приходилось умирать? Ну да, вы были на фронте. Но умирать ведь все равно — от ангины или
от пули. Я говорю “умирать” — это значит самому поверить вдруг, что путь твой окончен. Когда охватывает
состояние расслабленности и разглядываешь себя как бы со стороны. Ну, наверно, было? Какие же сны вам
снились в последнем этом смертном сне? Меня позапрошлой зимой скрутил вирусный грипп, будь он неладен!
Пока мог шевелиться, прихлебывал перцовку. Потом перевалило за сорок. Лежу, как в реке: волна за волной
накатывает, чьи-то глаза впились, какие-то листья кружатся. Стал я думать: ну хорошо, жизнь прошла. А какая
она была: счастливая, несчастная? В итоге? Вспомнились разные обиды; прошли и даже не поцарапали. А я —
то страдал, дурак! Обманы, лукавства, несправедливости… так, бледные пятна: потри — и слезут. Что же
осталось в памяти в конце концов? Коробка леденцов, что дали в детстве. День Победы, когда все стреляли и
никто не боялся выстрелов. Река при луне. Милая… Нет, не та, что любил на самом деле, а совсем другая,
первая. Губы которой никогда не достались. Много обиды причинила мне она. Но захотелось, умирая,
посмотреть еще раз в хитрые глаза. “Сядь же. Вот стул. Обманула, посмеялась, ушла… Ах, давно все было!
Конечно, не помню. Разумеется, простил. Как тебе жилось, маленькая?..” Пардон, вам, конечно, представлялось
бы нечто иное?
— Что у вас произошло в жизни? — настойчиво, вопросом на вопрос отозвался Павел. Казалось, еще
немного, и он поймет наконец, почему Покрывайло стал Покрывайло.
Тот усмехнулся прежней длинной усмешкой, уже несколько осоловев:
— А ничего. В этом-то дело. Ни-че-го. Ни фронтовой раны, ни романтической любви, ни особого позора,
который смывается по-старинному только кровью. Я посредственный человек. А земля устроена для героев,
между прочим. Огонь добывали герои; умыкали невест, изобретали микроскоп и разводили тюльпаны — они
же. Во всем должна присутствовать доза безумства. Оно делает человека целеустремленным и готовым на
жертвы. Только такие наследуют землю. Сколько мы говорим о трагедиях гениев! А кто подумал о трагедии
человека ординарного, не мы ходящего из ряда? Ведь их больше, а земля в итоге не для них. Вдумайтесь в это.
Жить и знать: ты — рептилия, известковый моллюск, не более как остов материков будущего… — Он налил
себе из графинчика и нетвердой рукой приподнял стопку: — Всё-таки выпьем за Веру, Надежду, Любовь и
матерь их Софию — Мудрость!
Знаете, чем жизнь доканывает человека? Она убеждает его каждый раз в том, что он не хочет того, чего
он хочет. Сегодня вы смиренно просите судьбу, чтобы она дала вам вашу милую. Только ее. А завтра является
другая, и, любя первую, вы любите вторую. Вы уже сами не знаете, что вы любите. И так во всем. Поэтому я
лично не говорю судьбе: пусть будет так или эдак. А только: сделай, чтоб мне было лучше. Выбери мою тропу,
ибо я сам заблудился.
— Поповщина!
— И поповщина поднялась не на голой земле. В ней семена нашей внутренней растерянности, дорогой
друг.