Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

кабинет вела боковая дверь).

Строительные леса закрывали окна, хлопали двери от сплошных сквозняков, то и дело по коридору

пробегали, толкаясь, люди — Тамара все это видела, но не понимала. Силы ее иссякли. Благодетельного

инстинкта хватило только на то, чтобы добежать сюда, в этот узкий, затоптанный коридор, похожий гудением

своих сквозняков на аэродинамическую трубу; и здесь она стояла, прижавшись к стене, когда Володька

Барабанов поспешно вышел

к ней, плотно прикрыв за собой дверь кабинета.

— Почему ты не зашла сначала ко мне?! — сердито сказал он. — Тебе не надо было ходить к нему. Я же

просил, чтобы тебя предупредили…

Она шевелила губами, словно хотела что-то ответить, но только медленно подняла веки, переведя на него

помертвевший взгляд.

— Томка! — вскрикнул он в ужасе, вглядываясь в ее лицо. И вдруг обхватил ее обеими руками, забыв,

что здесь людное место; а она припала к нему с протяжным стоном и замерла на его груди. Самопишущая ручка

в боковом кармане его френча впилась железкой ей в щеку; потом несколько минут там оставалась вмятина.

— Вот что, — сказал Барабанов, вталкивая ее в какую-то пустую комнату, полную солнечного света. —

Обожди меня здесь. Никуда не уходи. У меня там совещание. Я сейчас кончу. Мы поедем с тобой куда-нибудь

по району. Слышишь, Томка? Сиди на месте и жди.

Уже уходя, по внезапному наитию он вытащил ключ из скважины и дважды повернул его за собой.

Потом она видела, как часто крутилась ручка, кто-то рвал дверь, и порадовалась, что он так сделал. Она

не могла уйти. Ей было некуда уходить: Павел отрекся от нее. Тело ее обмякло, и теперь она чувствовала, как

болят мускулы шеи, — наверно, оттого, что она так долго держала высоко поднятую голову перед Синекаевым.

Ее охватило чувство тупого утомления, и она смотрела перед собой на небо, сиявшее в открытом окне, с

покорностью жвачных животных. Потом взяла чей-то карандаш и стала писать вяло и почти бездумно на клочке

бумаги:

“Ничего не болит и не грустно. Сижу, слушаю радио. Надо мной еще этаж: пять или шесть комнат. Сидим

вдвоем: я и радио. Знобко. Здесь кто-то недавно курил. А сейчас дым выветривается. Или я привыкла к нему?

Не прощаясь, сошел по лестнице

В горьком запахе папирос…

Сижу и думаю странную мысль: в чем смысл жизни? Всегда думала, в том: дыши, живи, радуйся,

работай, жди своей любви. Может, уже просто молодость прошла, вроде искать нечего? А зачем дышать, как

работать, чему радоваться, если любовь умирает? Не знаю, как живут другие; может, у них несколько моторов,

подгоняющих кровь?.. Нет, ждать еще буду, и радоваться, и дышать. Только вот Павла не будет,

с его карими

глазами, круглыми бровями и губами… тоже круглыми! Вот ведь смешное какое лицо…”

Она вдруг заплакала и стала рвать бумажку на мелкие клочки.

Когда опять дважды с сухим щелканьем детского пистолетика повернулся в двери ключ, она уже немного

отдохнула от первого приступа горя; повернула голову к Володьке, увидела, что он в плаще, вспомнила о

поездке и торопливо поднялась. Они спустились по лестнице, сели в машину — все это без одного слова.

Единственно, что он мог сделать в пути, — это время от времени за широкой спиной шофера брать ее холодную

руку. Тамара не отзывалась на пожатие, безучастно смотрела в сторону, но когда он выпускал ее пальцы, сама

искала его руки.

Так они ехали не меньше часа, когда показался железнодорожный переезд. Соскучившийся шофер,

заинтригованный долгим молчанием за своей спиной, полуобернулся, меряя их быстрым и любопытным

взглядом, и небрежно сказал, указывая на молодой яблоневый сад вдоль полотна:

— А принялись саженцы, Владимир Яковлевич!

Сад был детищем Барабанова, он добился, чтобы его посадили, когда только пришел в район.

— Да, пожалуй, — отозвался сейчас Барабанов с полной безучастностью.

То, что увидел шофер, разочаровало его. Оба седока были не близко друг к другу; женщина откинула

голову и, кажется, даже дремала, хотя глаза ее были открыты. Председатель райисполкома тоже сосредоточенно

думал о чем-то своем, не обращая на нее внимания. А как были сомкнуты руки на коленях, шофер не мог

видеть.

— Вот что, — сказал вдруг Барабанов, — рули к сельпо.

Это была тесная лавка с запахами лежалого штапеля и проскипидаренных полов. Несколько пыльных

стаканов мутного стекла и брусы стирального мыла украшали ее полку. Вперемешку сюда сваливали в разное

время штуки материи, спички, гвозди, соль. Не находящая спроса пирамидка крабовых консервов ютилась возле

единственной бутылки шампанского с солидным стажем ожидания. И когда именно это спросил сейчас

предрайисполкома, продавец потянулся и подал ее с чувством радостного изумления.

Выехав за деревню, Барабанов снова остановил машину, и они втроем распили вино, наливая поочередно

в единственный стакан шофера с прилипшими ко дну крошками табака.

— Жажда, — неопределенно пояснил Барабанов и скомандовал: — А теперь сворачивай в лес.

Когда они вышли из машины и вдвоем вошли под густую пахучую сень (шофер поехал в объезд),

Володька снова взял Тамару за руку.