Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
он почувствовал бы себя, как река, у которой обнажилось дно: ее можно перейти вброд.
И как раз в это время на него посыпались благодеяния! Когда ему это было нужно меньше всего. Его
куда-то выбрали, где-то отметили. Большую проблемную статью о торфе и “малой технике” напечатали в
центральной газете. То, о чем он мечтал напряженно и долго, сбылось, а ему это не только не было нужно, он
бы с удовольствием отмахнулся от всего.
Но у нас есть какие-то обязательства и перед своими мечтами. Мы должны радоваться, когда они
сбываются в конце концов! Хотя бы во имя уважения к самим себе, во имя простой справедливости. И вот
Павел держал в руках несколько номеров газеты — в каждой дважды повторялось его имя: в оглавлении и на
третьей полосе, выше заглавия, набранное солидными буквами, четким шрифтом, — и радовался такой
вымученной, бледной радостью, что ему стало жалко самого себя.
Барабанов говорил с ним холодно. Да, Тамара здесь, и им необходимо увидеться. Нет, с вечерним
поездом она уже уезжает. А сейчас спит. Итак, после обеда. Если его не затруднит пройти километра два в
сторону от Сердоболя.
Володька сам привел Тамару. Это было обширное поле, отведенное под кукурузу; часть ее уже сняли, а
остальные стебли с белыми листьями, чуть прихваченными утренником, еще стояли. Вдали шла цепочка кленов
к ближней деревне. Струйки ручья, впадающего в Гаребжу, неслышно бормотали под кряжистым стволом
мостика. Он задубенел от превратностей жизни и по-своему, по-деревянному, очень постарел: когда вступаешь
на него, чувствуется крепость железа. Кусты ракитника по обоим берегам почти смыкаются над ручьем. Но дно
его чисто, песчано. Вода шелестит: “Ну пусть… ну пусть…”
Тамара пошла одна навстречу Павлу.
Володька постоял, посмотрел ей вслед и неохотно повернул обратно. Нет, не симпатизирует он этому
Теплову, — сейчас меньше, чем когда-либо. И не верит в его любовь. А что бы делал он сам, интересно, на его
месте? Если б даже он и почувствовал что-нибудь серьезное, разве не получилось бы так, что ему тоже было бы
трудно вырваться из течения обычной жизни, привычных понятий: собственная любовь показалась бы ему
неправдоподобной, он стеснялся бы ее перед другими? Чтобы любить, надо тоже быть личностью. Ну вот, залез
в высокие материи. Слава богу, с ним ничего подобного еще не случилось пока что!
— Произошло недоразумение, — сказал Павел, протягивая руку.
Тамара пристально посмотрела на него; ей вдруг показалось, что он крест-накрест перемотан бинтами.
— Конечно, недоразумение, — отозвалась она. Ей хотелось добавить, что все всегда начинается с
недоразумения. Но дело в том, есть ли добрая воля разобраться. А если такой доброй воли нет, то, значит, за
обычным недоразумением стоит еще что-то. И это “что-то”, хотя о нем никогда не говорят вслух, гораздо
важнее: оно подмывает берега по обе стороны до тех пор, пока никакой мостик будет уже невозможен. Вслух же
она сказала: — Но Синекаев…
Павел устало махнул рукой:
— Что ж Синекаев? Его не ветер принес и не дождем смоет. Он не вчерашний день, он еще сегодняшний.
Он стоял, опустив голову.
— Я виноват перед тобой, — сказал он внезапно.
Но Тамара прервала его с горячностью:
— Неужели ты думаешь, что можешь оскорбить, обидеть меня? Я слишком хорошо тебя знаю. Я видела
тебя беспомощным, плачущим и таким счастливым, помнишь? Я все о тебе знаю. Кем бы ты ни прикидывался,
я знаю, какой ты на самом деле. Ты скажешь, что молчал это время потому, что уже не любишь меня? — Она
тепло засмеялась и стала взрослее, намного взрослее той угловатой девушки, которую он баюкал в своих
воспоминаниях.
Он просил прощения глазами. Страшное напряжение этих недель бесследно растворилось в нем, и он
прижал лоб к ее ладони.
— Я так устал, — пожаловался он снова.
Она положила вторую руку на его волосы, и тень страдания прошла по ее лицу.
— Глупый! Если мы будем расставаться, то не так. Не трусливо.
— Да! — от всего сердца воскликнул он и обнял ее, бурно и горячо, как вновь найденную родину.
— Ну, ну… успокойся… Не надо, мой милый. Все пройдет, все кончится.
Павел не вслушивался в ее слова, а только ловил голос, как домашний пес, измученный разлукой. Но
последние слова все-таки дошли до его сознания.
— Как кончится? Чем? — спросил он с надеждой.
Тамара, пойманная на слове, не останавливаясь, прожурчала полупечально, полуиронически:
— Ну, хотя бы когда мы умрем. Мы умрем, и все кончится.
Они вдруг притихли, ощущая себя песчинками. А любовь их показалась им сокровищем, беглым как луч.
— Где мне потом взять тебя?! — прошептал Павел.
Когда они шли по кленовой дороге, зачастил дождь при солнце; а обернувшись, увидели радугу через все
небо, и корень ее начинался прямо на траве у их ног. Тамара никогда в жизни не видела, откуда начинается
радуга; обычно она возникала где-то у горизонта, за темными лесами. А здесь в нее попали сухие листья
кукурузы и дом через ручей. Его труба, крыша, стекла — все волшебно засветилось бледно-фиолетовым огнем.
Тучи были случайные, небо очищалось, и второй конец радуги уже таял. Так она и стояла на одной ноге,
а дом на зеленом склоне все светился, и светились трава, кусты над ручьем, белые пергаментные листья