Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Григорий Мелехов — крутой вырез ноздрей, чуб на левую бровь, движется бесшумно, сторожко, во всем видны
молодцеватая армейская выправка и небрежное щегольство.
— Принес стихи, — говорит Мелехов, протягивая чью-то рукопись и убедительно добавляет: —
Хорошие.
Дежурному редактору по штату положено недоверие. Он читает строчку за строчкой, придирчиво требует
логики, взвешивает каждое слово на ладони.
— Нет, — говорит он наконец. — Не пойдет.
— Не нравится? — ревниво и недоверчиво спрашивает Мелехов.
— Да нет, Юра, не в том дело.
Лицо номера становится ему совершенно ясно: ведь это канун Октября, люди, живущие за тысячи
километров, идут в одном строю, руки их подняты в дружеском приветствии. Вот о чем ему нужны стихи
сегодня. Юрий подхватывает мысль на лету.
— А ведь как раз такие есть! — И уже поворачивается по-военному на одних каблуках, хотя Андрей
Петрович на всякий случай кричит ему вслед:
— Не знаю, как с местом.
Но мысленно уже прикидывает: если немного потеснить ученую статью, приуроченную к знаменитой
дате, перекинуть информации по пяти строк на другую полосу, место можно выкроить. В эту минуту он
страстно жалеет, что сам никогда не мог связать двух рифм, настолько ясно видятся ему эти нужные стихи, и,
кажется, ни один знаменитый поэт не смог бы написать их лучше.
Тогда и очерк о лесорубах заиграет совсем иначе! Он снова хватает строкомер и склоняется над гранкой.
Загорается большой светящийся циферблат над дверью: это значит, первая полоса вычитана, подписана
главным и сдана. Остаются еще три. График, график!
— Что же Теплов? — спрашивает дежурный редактор, не поднимая головы.
— Я здесь, — отзывается голос.
Но прежде чем Андрей Петрович успевает ему что-то сказать, зазвонивший телефон из типографии
напоминает, что сейчас будет прислана статья для сокращения — не входит двенадцать строк. Дежурный
редактор хватает в охапку сырые полосы и собирается спуститься на остаток ночи в типографию.
— С лесорубами надо вот что сделать, — на ходу начинает он объяснять Теплову, который молча стоит у
стола и ждет его распоряжений. Голова у него чуть склонена, — казалось бы, он весь внимание, но глаза
отсутствующие, и это привычно раздражает Андрея Петровича. Ему нечего поставить в вину этому человеку,
наоборот, он, пожалуй, даже вызывает симпатию своей крупной, вальяжной фигурой и этими черными
волосами, от которых на лоб падает тень. Но, боже мой, как он выпадает из всего ритма штурмовой ночи!
— Значит, сегодня дежурите по отделу вы? — ненужно спрашивает Андрей Петрович и отводит глаза,
досадуя сам на себя.
— Я, — отозвался Теплов, делая вид, что не понял смысла вопроса, но он отлично понял, и редактор
знает это.
— Тогда попрошу вас, Павел Владимирович… — Он принимается снова растолковывать, но его
прерывает стук. — Войдите, — сердито кричит он в дверь.
Пожилой человек бережно, как свиток верительных грамот, вносит листки, отпечатанные на машинке.
Лысинка его торжествующе светится: ему-то уж не придется сражаться за место. Редактор радостно встает
навстречу: вот он, гвоздь всех сегодняшних усилий! Он торопливо просматривает рукопись и размашисто
пишет на уголке: “В номер”.
Уже спускаясь в типографию, не по парадной лестнице, которую видят днем посетители, а по рабочей,
боковой, он доканчивает разговор с Тепловым. Тот молча кивает, ни о чем не переспрашивает и отстает на
одном из нижних этажей, сворачивая по коридору в свой кабинет.
Это маленькая узкая комната, похожая на ячейку пчелиных сотов, прилепленных к стеклянной стене.
Там, за окном, огни большого города, его немеркнущие неоновые рекламы, но видны они, только если погасить
свет. Сейчас же окно кажется куском базальта, непробиваемым в своей черноте. Странная комната, возможно,
даже уютная на чей-нибудь чужой взгляд, с высокими стенами, скользким кожаным диваном, настольной
лампой под пластмассовым колпачком на длинной движущейся ноге, но Павлу Теплову она кажется глыбой
льда: он вмурован в этот лед уже в течение года и не может ни разбить его, ни привыкнуть. Первые недели,
когда в редакции либо присматривались к нему, либо просто не вспоминали, он часами сидел праздно, подперев
крупную голову кулаком, бесцельно, невидяще уставясь в огромное окно. За стеклом сначала текла шумная
дневная жизнь городской площади, потом оно покрывалось серым пеплом сумерек, ощутимо холодело, а когда
Павел нажимал беззвучную кнопку лампы, за окном совершался резкий скачок к тьме, словно он сам, по своему
желанию мог, превращать день в ночь. Но Павлу было в общем все равно, день это или ночь. Он не уставал за
день, и ночь не сулила ему блаженного отдыха. “Ему не от чего было уставать, и все-таки главным его
ощущением было постоянное утомление. Так он сидел часами, оцепенев, и, бывало, за целый день к нему ни
разу не открывалась дверь и его никуда не звали. Ему даже стало казаться, что если он умрет тут, об этом
узнают только спустя несколько дней от уборщицы.
А ведь он не был новичком в газете и потом, когда ему нашлось постоянное место в одном из отделов,
делал свое дело не хуже других.