Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
кукурузы…
Павел радовался тихо; на бледном его лице играл отсвет мельчайшей радужной водяной ныли, и
ощущение больного, смертельно усталого, перебинтованного человека не покидало Тамару.
— Мы поговорим обо всем после, — сказала она мягко. — Я, наверное, буду проезжать скоро мимо
Сердоболя и дам тебе телеграмму. Ты встретишь меня на вокзале. Хорошо?
Павел кивал. Он смотрел на нее, не отрываясь. Вдруг он сказал:
— Я помню тебя не только глазами. Лежу в темноте один и будто держу в руке каждую твою веснушку…
Она погладила его по лицу.
Когда он уходил через кукурузное иоле и дальше по мостику, она смотрела ему вслед. Кругом была
тишина, зеленые склоны, бормотание ручья — целый мир. Осенняя пустота уже чувствовалась вокруг; воздух
был прозрачно бесплотен и просматривался насквозь: дальние предметы стояли перед глазами с четкостью
переводных картинок. Благодаря частым дождям трава не пожухла. Ее зеленые волосы сверкали свежей росой, а
деревья, слегка поджаренные и подрумяненные, как на противне, были неожиданно теплы под бледно-
пепельными небесами.
“Ну что ж, в общем я счастливая, — думала Тамара, глотая слезы. — Все случилось так, как я хотела в
юности: я не отдала себя без любви. И он был добр ко мне. Разве мне не было хорошо? Никто не отнимет у меня
этого. Оно было, было. А теперь я расплачиваюсь, только и всего. Должно быть, таков закон жизни, что за все
надо платить очень дорого”.
Она пошла другой тропкой, часто оглядываясь на кукурузное поле, словно там-то и оставались Павел,
Сердоболь — все, все.
30
Месяца полтора спустя в большом зале райкома собралось много народу. Приехали гости из Горуш, где
когда-то работал Синекаев.
Рассаживаясь, сердобольцы шумели; вокруг было много знакомых лиц. В первом ряду, сжав румяный рот,
сидел Гвоздев. Виден был и Шашко, персональное дело которого должны были разбирать во вторую половину
дня на бюро.
Неунывающий Малахаев, давно уже прогнанный с места председателя колхоза, но неплохо
устроившийся в Сердоболе, в здешнем комитете ДОСААФ, слегка уже “употребивший” с утра и поэтому
добрый, мимоходом сказал Филиппу Дмитричу:
— Не робей; всыпят выговорешник для острашки — и все. Сам не заметишь, как отпыхаешься. С тебя
поллитру тогда.
Шашко сумрачно отворотился от него, а Малахаев пошел дальше, весело подрыгивая коленками.
Был здесь и Глеб Сбруянов, которого тоже ожидала накачка: заявление шофера требовало наконец своей
резолюции. Глеб рассеянно бродил по залу и поминутно взглядывал в окна: небо не внушало ему доверия. Хотя
еще не время, но как бы не пошел снег. В колхозе оставался на поле расстеленный лен; неприятное добавление
к жалобе шофера.
Наконец почти все собрались. Горушинский председатель колхоза-миллионера, осанистый мужчина,
начал рассказывать о своих успехах: как при помощи райкома они наняли экскаватор и по заготовкам торфа
вышли на первое место по области.
Гвоздев, который следил за ним, как кот за мышью, не выдержал и явственно пробормотал:
— Экскаватор? По-нятно. А мы на кобыле возим.
Он качает головой, вздергивает брови; губы морщатся в настороженной и презрительной усмешке. Глаза
его холодней, чем всегда.
— Имел я, товарищи председатели колхозов, большую ошибку, — продолжает горушинец, — в прошлом
году не сделал достаточных капитальных вложений.
— Все на трудодни пустил, — опять цедит Гвоздев.
— Нынче дал на трудодни по четыре рубля…
(“Минимум, только минимум!”)
— Стал я миллионер…
(“Я! Хоть бы сказал: мы. Сколько у них в прошлом году было? Миллион сто? Так у нас и то больше: один
двести! Автомашин четырнадцать… Ого! А у меня две”.)
— Как их приобретали? — переспрашивает горушинец. — Ну, есть такие, как бы сказать, внеплановые
пути. Возили в областной город раннюю капусту прямо на автомобильный завод.
(“Ну что ж, буду мотать на ус. Пусть потом мне Синекаев что скажет: отвечу — научился. Опыт
перенял”.)
Гвоздев не может сидеть спокойно, каждое слово колет его как иголками. Веки сощурены. Повышение
урожайности за счет озимых? Правильно. Севообороты освоены? Вдохнул тяжело, с крестьянским
вожделением: это основа.
— Раздельную уборку — всем рекомендую. Хлебу надо дать дозреть в валках. Даже при пропуске зерна
через сушилку самым добросовестным образом всхожесть семян теряется на десять-двадцать процентов.
Гвоздев уже кивает ему серьезно, вдумчиво, как товарищ товарищу.
Горушинец переходит к овощам: в этом году сажали без энтузиазма. Сбыт плохой. Горуши — городок
маленький, не то что Сердоболь. (Гвоздев шевелит губами, прикидывая, сколько бы мог он заработать на этом.)
— Имеем в колхозе двести двадцать дойных коров.
— Сила!
— Надаиваем, правда, мало. А вот наш сосед надаивает по четыре тысячи литров. У него силоса столько,
что он его продает. И я в том числе покупаю. Меня ругали также за свиноводство. Еще товарищ Синекаев ругал.
Это, пожалуй, верно. Строил овчарник, телятник, а за свинарник только нынче берусь.
Гвоздев сидит, упершись подбородком в скрещенные руки; пристальный взгляд мерцает.
— Колхоз телефонизирован, радиофицирован, построены водонапорные колонки. Мельница дает чистой