Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Сегодня же, после разговора с Андреем Петровичем, даже слабое оживление, казалось, охватило его,
когда он остался наедине с очерком: ведь это был не вообще “материал” из тех, которые исподволь
заготовляются в каждом отделе, как солят впрок огурцы, а то, что нужно немедленно в номер; значит, в чем-то
газета зависела и от него.
Бледно усмехаясь своему крошечному тщеславию, Павел, однако, сел поплотнее за стол и начал
внимательно вчитываться в очерк. Дежурный редактор мельком обронил еще: жаль, что фамилия одной из
героинь — Тамара Сирота; в самом деле, грустновато для предоктябрьского номера. Павел поискал было
глазами, но потом решил, что лучше не отвлекаться, и стал читать по порядку. Очерк в общем не вызывал
возражений, хотя “звяканье электропил” и “ковровые полушалки”, которые очаровали дежурного редактора,
казались ему франтоватой выдумкой. Он не бывал в Архангельске, но в Сердобольском районе, где он работал
раньше, были тоже леса, густые, еловые, похожие на сводчатые терема, и Павел очень хорошо знал, что такое
зимние лесозаготовки, как трудно собрать и отправить туда людей, через сколько неполадок надо продраться,
чтобы мало-мальски сносно организовать быт и снабжение лесорубов.
Мысли унесли его из Москвы в Сердоболь столь стремительно, что ему пришлось потереть лоб, чтобы
вернуть их.
Он коротко и сильно выдохнул, поближе нагнул лампу, увенчанную черным колпачком. Жарко светило
электричество. В приглушенном почти до шепота радиоприемнике неожиданно ясно прозвучали слова какого-
то стихотворения или песенки:
Вдруг вскинешь голову — пустяк!
Раз-два — и нет занозы.
Но день, но год прошел — все так:
Ни смех тебе, ни слезы.
Когда бережешь и баюкаешь больное место, все предметы оборачиваются к нему только острыми углами.
Павел знал этот странный закон. Но сейчас он должен был работать, и работать быстро, хотя очерк все больше
вызывал в нем раздражение своим наигранным ухарством.
Уже почти дойдя до половины, он снова услышал торопливый голос Андрея Петровича, который просил
по телефону “ужать” дополнительно строк десять; дежурный редактор, казалось, ожидал привычного отпора, но
Теплов без слова возражения согласился и, не видя, знал, что опять вызвал этим мгновенный неприязненный и
недоумевающий взгляд.
Но что ему было делать, если у него уже пропало ощущение нужности, и своей собственной и этого
очерка? Покорно, вяло он начал выискивать строчки, которые можно сократить.
Телефон зазвонил слишком скоро. Он снял трубку, на ходу дочитывая, но голос оказался совсем другим,
чужим и спросил с провинциальной обстоятельностью:
— По этому ли телефону я могу застать товарища Теплова?
— Да, — сказал Павел не очень приветливо, — по какому вопросу?
На другом конце провода помолчали, собираясь с мыслями. Павел нетерпеливо повторил:
— Так в чем же дело?
— А ни в чем, — неожиданно строптиво вскинулся голос. — Мне нужен Теплов, вот и все.
— Но зачем?
— Это уж я ему самому объясню.
— Я Теплов.
Трубка помедлила, потом не столько радостно, сколько озадаченно сказала:
— Ну, здравствуй, Павел. — И, предупреждая новый вопрос, добавила с откровенной ехидцей: —
Приходится, видно, отрывать от дела. Беспокоит тебя Следнев. Константин. Вспоминаешь?
Если бы перед ним разорвалась шаровая молния, Павел не мог бы сильнее вздрогнуть. Он вцепился в
трубку обеими руками, словно боясь, что этот вызванный почти из небытия басовитый и насмешливый голос
исчезнет.
— Боже мой… подожди… Константин Матвеевич! Где же ты сейчас, откуда?
— Я здесь, в Москве.
— Почему же не к нам, не ко мне?.. Живешь? Приехал?
— Не живу и не приехал — проезжаю. Утром в девять ноль-ноль мой поезд на Минеральные Воды.
Отпуск. Да что, тебе так все по телефону и рассказывать? Ты когда кончаешь?
— Нет, ты приходи ко мне сейчас, сюда, на работу. Это знаешь где?
— Знаю.
— Так ты скорей, ладно?
— Ладно.
Павел сидел несколько секунд в состоянии радостного сумбура. Человек, который только что говорил с
ним, был ему дорог, как кусок собственной юности. Тогда, в сорок третьем, он казался очень взрослым в свои
тридцать пять лет — бывалый мужчина перед молоденьким лейтенантом. Павел забыл, что сам он уже успел
перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему
старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.
Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до
Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в
подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли
его от Следнева, ощутимо лег ему на плечи. Это была целая жизнь; неизвестно, каким он покажется теперь
Константину Матвеевичу. Да и каким стал сам Константин Матвеевич?
Его позвали к редактору. Он ушел, не прикрывая дверь, не очень молодой, начинающий седеть мужчина,
— бывший младший лейтенант Теплов.
В этот поздний час редакция умолкала, жизнь переносилась в типографию. То, что на улице бушует
снегопад, здесь никак не отзывалось: как в глубочайшем трюме, в типографии было тепло, тихо, только стучали