Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
силился что-то понять:
— Говорит, значит, он уехал? И чтобы его не ругали, потому и пошла?
— Потому.
Что-то очень далекое, прочно забытое за годами мелькнуло в глазах Федищева, когда он посмотрел на
свою сорокалетнюю жену. Они оба усмехнулись. Дочь, не понимая, уставилась на них.
— Да что же такое?.. — заныла она.
Отец притопнул без всякого гнева:
— Стучи шибче по соседям. Марш!
Густой дым низовой метелицы длинными струями полз поперек дороги, кольцами свиваясь в низинах.
Леса на холмах стояли серыми пятнами. Поле терялось в мутной мгле.
Они долго не могли разглядеть Еву. Феона оступилась в ручей, покрытый пленкой снега. Муж подхватил
ее и вытащил на скользкий берег.
— Балуй! — строго прикрикнул он, словно сидел на облучке. В голосе его играл смех.
— Ах ты, саратовские страдания, — с веселой издевкой произнес он и заорал в самую метель. — Эй!
Отзывайся, бабочка! Подмога пришла.
Он стоял и махал фонарем. Жена неожиданно закричала:
— Да вон она, вон! — и побежала в темноту.
Евины пальцы были холоднее тех ледышек, которые нарастали на льняной тресте. Она повернула голову
к Феоне и снова стала наклоняться и сгребать охапки из-под снега.
— Да пойдем ты, пойдем, — сыпала скороговоркой Феона. — Да какой ты ряд-то берешь? Ах ты ж,
боже… А стожок-то твой где? Ива-ан! — закричала она. — Ступай за телегой; на закорках, что ли, снопы
носить? Вальке, Вальке скажи, чтобы печь освободила; куда ж его мерзлый класть?! Ах ты, боже ж!
Она ловко одернула стеганку, перемотала платок и пошла по следующему ряду за Евой.
Не так уж было и темно в поле, когда приглядишься. Фонарь, удаляясь, мелькал на пригорке. Навстречу
ему из деревни двигались бабьи голоса. В них слышались злость и недоумение. Метелица то приближала их, то
удаляла, как в плохом репродукторе. А на высоком столбе посреди Сырокоренья радио продолжало петь,
захлебываясь ветром, свои итальянские песенки:
Она полюбила другого.
Ее сердце, точно корабль,
Все дальше уходит в море…
ЭПИЛОГ
За черными, во всю стену московскими окнами начиналась зима. Вернее, ее предвестник — ранний снег,
потому что стоял только канун Октябрьских праздников. Но снег этот закрутил, замел вдруг с удивительным
проворством, и каждый, кто входил в кабинет дежурного редактора, считал своим долгом напомнить:
— Снежок-то, а? Рановато.
Окна уподобляли дом стеклянной банке. Было слышно, как снаружи натужно свистит ветер, то и дело
срываясь на тот режущий, пронзительный звук, какой извлекают мальчишки, дуя в гребешок, обернутый
папиросной бумагой. Дикий, внезапный звук, а потом опять ровное, почти жалобное гудение: “У-у”.
В те же секунды, когда ветер копил силу, становилось слышно тоненькое поскребывание о стекло, и
дежурный редактор, привычно связывая все звуки с жизнью большого города, думал мимоходом, не поднимая
головы: “Трамвай дребезжит”, хотя трамваи были сняты на этой улице уже несколько лет назад.
Редактор был еще довольно молод для такого поста; лицо его усыпали бледные зимние веснушки, а
рукава легкой не по сезону рубашки в бирюзовую полоску небрежно и даже лихо закатаны к локтю.
Каждый номер имел для него свое лицо, свою особую тему. Она переходила от статьи к статье, от
информаций к очеркам, от очерка к фельетону. Призывным звуком валторны передовица задавала тон. Ее тема
то и дело возникала на полосах, еще и еще раз напоминая о главном, чем должна жить сегодня страна.
Дверь почти не закрывалась; постукивали ради приличия, входили, не дожидаясь ответа. Литературному
обзору не хватало места, и его перебрасывали на четвертую полосу.
— Лучше совсем не надо, — гордо и возмущенно бормотал пострадавший завотделом, направляясь к
двери.
— А то соглашайтесь, — добродушно кричал ему вслед редактор. — Хорошее место!
Художница из отдела оформления — “Муза Изоискусства” — женщина с острыми глазами на увядшем
лице, волнуясь и торопясь, искала клише.
— У вас, Андрей Петрович, как хотите, у вас.
Она листала полосы, перекладывала их на столе и нарушала тот с трудом достигнутый относительный
порядок, которого редактор упрямо добивался в течение дня. Он брал ее руки в свои и, отводя от стола,
убеждал:
— Найдется. Я не брал. Поищите еще раз.
Оставшись один и не позволяя себе рассеиваться, он наклонялся над столом, продолжая вычитывать
очерк о лесорубах.
Автор со вкусом описывал звяканье электропил о морозные стволы, девушек, повязанных полушалками,
и парней, ради франтовства раскинувших по ветру уши подбитых заячьим мехом шапок-ушанок.
Очерк нравился, но его надо было сокращать, иначе не встанет клише. Редактор приложил к гранке
строкомер и на мгновение задумался.
— Кто сегодня у них дежурит по отделу? — крикнул он секретарше, сидевшей в соседней комнате.
— Теплов.
— А-а… Ну позовите.
Требовательно зазвонил телефон, и одновременно открылась дверь. Придерживая левой рукой трубку,
Андрей Петрович взглядывает на вошедшего. Именно таким в его представлении должен быть молодой