Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
В тот же самый день Феона Филатовна Федищева возвращалась с базара из Сердоболя к себе в
Сырокоренье.
Год в общем кончался удачно: обоих Федищевых выдвинули на областную выставку, а сейчас она не без
прибыли продала горожанам воз картофеля, кринку сметаны и несколько кругов творогу. Назад Феона везла
тщательно укутанные в сено “муравки” — муравленые горшки из облитой глины. Она не очень понукала
лошадь и приблизилась к Сырокоренью уже в сумерках. Несмотря на то, что шел ранний сырой снег. Феоне
дышалось легко; она чувствовала себя ягодой-рябиной, подслащенной первым заморозком: сороковой год не
оттягивал ее плеч.
Уже когда показались на пригорке первые избы, Феона с крестьянским беспокойством подумала, что с
одного бокового поля не успели убрать лен. Так и остался, видно, расстеленным под непогодой. Она привстала,
оглядывая вечереющее поле: снег летел над ним, как приструненный: по косым линейкам.
“Похоже на летошний год, — ядовито подумала Феона. — Сначала проворонили, а потом резолюцию
примем: “При любых условиях завершить обработку и нести ответственность”. А надо бы пойти председателю
по дворам, раз уж попали в беду, упросить, уговорить колхозников”.
Она натянула вожжи, как вдруг за белой пеленой разглядела чью-то согбенную фигуру.
Это ее удивило. Она соскочила с телеги и пошла напрямик, скользя резиновыми сапогами. На всем
пустом поле, — видимо, уже не первый час, — жена председателя Глеба Саввича таскала охапки льна. Пальцы
ее закоченели.
Феона всплеснула руками, кинулась к ней:
— Что ты, девонька, рехнулась?
Ева молчала. Наконец с трудом разлепила оледеневшие губы:
— Глеб уехал, а тут снег, лен пропадает. Опять ему… выговаривать станут…
— Дура! Дуреха! Да что ты тут одна сделаешь?! — закричала Феона, срывая голос, и схватилась за
голову, когда Евина фигура стала снова пропадать в густеющем мраке. Она сделала шаг к телеге и обернулась:
Евин платок был уже неотличим от серых хлопьев. Феона в сердцах хлестнула лошадь. К своим дверям она
тоже бежала почти бегом. Ей казалось, что она кипит возмущением. Ее била сильная дрожь.
Войдя в дом, Феона несколько секунд стояла, привалившись к дверному косяку, и молча смотрела на
электрическую лампу. Лампа висела на шнуре неподвижно. На улице выл ветер. Муж листал газету, а возле него
на лавке лежала оставленная только что сапожная дратва. Валька, дочь, толкла поросенку картофель. Едкий
запах кожи, капустного листа и горячей картофельной шелухи наполнял избу. Слова не шли на язык Феоне.
— Сбруяновская жена, попадья, в поле пошла, — сказала наконец она.
Муж поднял голову:
— Что ты говоришь?
Дочь, не прислушиваясь, толкла в ступе.
— Я говорю, попадья пошла в поле лен поднимать.
Муж несколько мгновений смотрел на нее неподвижно. Наконец изумление оставило его.
— Сдурела? — спросил он коротко.
Феона пожала плечами. Она все еще не раздевалась и не отходила от дверей. Федищев отвернулся и
принялся снова за газету.
— Смотри-ка, смотри-ка, — себе под нос пробубнил он, — Шашко опять ноздря в ноздрю с нами по
молоку пошел, если сводка не врет. Упрямый мужик!
Потом степенно перевернул лист:
— А каково международное положение?
Феона стала нерешительно стягивать платок, обила веником ноги, подошла к грубке, постояла у стола.
Движения ее были вялы, лоб наморщен.
Кроме хлюпающего звука песта в ступе, было слышно еще только, как трещит радио в черной тарелке
репродуктора.
— Опять помехи, — сказала дочь недовольно, силясь разобрать слова.
Катари, Катари, зачем ты дала слово
Любить меня? Зачем нарушила его?
Порыв бури обрушился на оконные стекла. Ветер завыл тонко, голосно, как в горлышке разбитой
бутылки.
Федищев поднял голову.
— Какое поле? — спросил он.
Жена торопливо отозвалась:
— Да то, за оврагом, крайнее. Вбок от ручья.
Муж поднялся, разминая суставы, поискал фонарь. Свечной огарок, сгоревший почти дотла, плотно
залепил лунку. Он взял сапожное шило и начал отковыривать; острие, скользнув по оплывшему стеарину,
вонзилось в руку.
— А, зараза! — выругался он и свирепо кинул дочери: — Свечу дай. В своем дому не знаешь где?!
Валька обиженно швырнула пест и принялась рыться по шкафчикам и на загнетке. Она удивленно
следила за сборами родителей. Мать снова сунула ноги в размокшие сапоги.
— Ну, двинулись, — сказал отец, установив свечу и поднимая воротник.
— Других тоже надо бы кликнуть, — озабоченно проронила мать, взглядом спрашивая мужнина совета.
— Да куда вы? — закричала дочь.
Отец задумчиво поскреб небритый подбородок.
— Такая история, — сказал он с неопределенной интонацией. — Попадья пошла в поле лен поднимать.
— Сейчас?
— Сейчас.
Валька тоже удивленно покачала головой:
— Вы ее назад приведете?
— Там будет видно. Стой, мать! — сказал он вдруг начальственно. — Валька сама обежит соседей. Да не
смей за нами ходить, грып наживешь, — наказал он от порога дочери.
И, уже выходя, спросил еще раз жену с тем же странным недоумением, словно внутренне все это время