Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Лунные капли все падали под окном; в час по лунной капле. Тамара… Лариса… Тамара… Лариса… О, да
что же тут делать?!
29
Дни сшибало, как мошкару на огне. Еще календарь не переступил лета, а вечера стали сырыми; утром
земля нехотя разминала суставы. Небо часто мглилось, и, как первые ласточки, начали желтеть пятачками
березовые листья. Уменьшился день, ночи сделались темными и глухими. Еще было тепло, но как-то марно.
Август выкатывал свои прощальные зори.
Тамара ехала в Сердобольский район на три дня; ей было нелегко это устроить. В радиокомитете
случился прорыв — заболел аппендицитом и слег на несколько недель в больницу Ярцев, ушел по
собственному желанию Горелик. Тамара должна была теперь ездить в противоположный конец области. Она
отрабатывала это время на совесть: с первого сентября начинался ее последний институтский год, тогда
придется сидеть больше в городе, постоянно просить послаблений у начальства.
Она приехала в Сердоболь очень поздно, во втором часу ночи. Вагон был старый, темный, она сидела на
краю лавки в ногах у свернувшейся калачиком спящей женщины. За дощатой стенкой, в соседнем отделении,
тоже в полутьме, шел странный разговор трех попутчиков.
— Люди как светофоры, — говорил кто-то задумчивым густым баритоном. — Одни идут, отгородившись
ото всех красным огнем: “Не тронь меня!” Другие — открытые, душа нараспашку: зеленый. Третьи —
настороженные. Кто их знает, чем встретят? Желтый.
— Вот я и предпочитаю этих третьих, — с коротким азартным смешком ввинтился один из собеседников.
Другой отозвался зевая:
— А я зеленых: спокойнее.
— Нет. Все-таки постою у красного, дождусь, — так же серьезно заключил первый.
Тамара хотела посмотреть на них: какие у них лица? Но неожиданно перед самым Сердоболем
задремала, и ее разбудил уже проводник.
Сердоболь показался ей мирным, как никогда. Какая-то обитель тишины. Не лаяли собаки, не светились
окна. Со слипающимися глазами она дошла до гостиницы, ей дали койку и обещали разбудить в шесть часов
утра: к первому автобусу, отходящему в село. (Тамара думала покончить с делами полностью за день, а два
других провести с Павлом.)
Утром она уехала так рано, что Сердоболь еще не просыпался. Она постояла на площади у телефона-
автомата — и пожалела будить Павла. Только забежала в райисполком, оставила сторожихе записку для
Володьки Барабанова: пусть он подготовит ей нужные сведения.
Ранним утром Сердоболь стоял весь в тумане, подсвеченный сбоку розовым солнцем, почти сахарный.
Тамара смотрела на него с материнской нежностью. Не выдержав, она вырвала из блокнота листок. (“Приехала.
Жду вечером”). Конверт бесшумно скользнул в щель: это было первое письмо в то утро.
Вернулась Тамара не с автобусом, а на телеге. Все кости у нее ныли. Проселок, который вел от деревни к
большаку, походил на вулканический путь магмы. Свечерело, и они ехали еще километров пять в полной тьме,
под грохот окованных железом колес, пока не встали наконец перед ними красноватые огни Сердоболя.
Тамара, прихрамывая, поспешила в гостиницу, чтобы умыться и узнать, не приходил ли к ней Павел. Нет,
никто не приходил. Зато весь вечер звонил товарищ Барабанов. Просил немедленно позвонить, или, если она
приедет поздно, передать, чтобы утром она зашла сначала к нему. Обязательно к нему, а не в райком. Да, в
райком ее тоже приглашают, к первому секретарю товарищу Синекаеву.
Тамара отмахнулась от всего: это ведь завтра! Она сняла трубку и попросила кабинет редактора газеты.
Оттуда никто не ответил. На квартире тоже господствовало молчание. Неужели его нет в Сердоболе? Вот это
была бы неудача. Почему она не предупредила заранее? Хотя бы накануне?
Но все-таки она не стала расстраиваться: впереди целых два дня. Усталость валила ее с ног. Едва
добравшись до подушки, она опять крепко и спокойно заснула.
Утром Тамара спала долго. Только в девятом часу спохватилась: и снова ей передали, что звонили из
приемной райкома: просят прийти. Это показалось ей немного странным. Что за спех? Она, не мешкая,
собралась, только на улице вспомнив о Володьке. Вот и ему она понадобилась зачем-то. Ах, это уже совсем
ерунда, Володька обождет.
В приемной секретарша не заставила ее ждать ни минуты, тотчас встала и провела в кабинет.
Синекаев был не один. Перед ним сидела заплаканная Галя Пронская, молоденькая доярочка из колхоза
Шашко. Синекаев мельком взглянул на Тамару и жестом попросил присесть.
Разговор продолжался.
— Нет, Галя, ты не должна думать, что кто-то оговаривал тебя. Твоя вина не маленькая. В прошлом году я
назвал тебя перед всем районом: “Наше золотое дитя”. А что мне теперь говорить?
Галя пристыженно мигала голубенькими глазками, избегая смотреть на Кирилла Андреевича.
Тамара поняла, что речь идет о Сноваздоровке, и с интересом слушала.
Когда доярка наконец ушла, прижимая к лицу скомканный носовой платок, Тамара сказала растроганно:
— Как вы хорошо, добро говорили с ней!
Синекаев перебирал что-то на столе и не поднял головы.
— А сейчас я буду говорить не по-доброму с вами. — И, глядя в упор на опешившую Тамару, раздельно,