Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Ах, да о чем же мы говорим?! — вдруг вскрикивали они оба со страхом.
Они сидели долго молча, судорожно прижавшись друг к другу, и Тамара, кроме того, что чувствовала
тесно и неудобно прильнувшее к ней его тело, думала еще, рассеянно и недоуменно, что все это странно, очень
странно… Почему им надо обниматься с таким отчаянием? Они должны просто жить вместе, каждый день. А
сейчас похоже, что они какие-то книжные герои и переживают трагедию. Она не понимала: зачем ей эта
трагедия? И зачем ему? Она не хотела от него никаких особых чувств, только чтоб он был ее, а она его. Каждый
день.
— Почему ты молчишь? — спрашивала Тамара, с беспокойством вглядываясь в выражение его лица.
Тамара терпеливо ждала.
— Как ты привык молчать! — говорила наконец она и с жалостью гладила его черные волосы. — У тебя
нет доверия даже ко мне.
— Это не потому.
Сердце его стучало. Какие бои и праздники разыгрываются на этой небольшой площадке! Иногда ведь и
счастье становится почти невыносимым. Оно наполняет грудь такой острой болью, словно каждый его луч
разрывает мышцы. Наверно, чтобы дать выход этому напряжению, и были придуманы на заре человечества
слова и песни.
Но Павел молчал. Он, умевший прочесть лекцию без подготовки, поддержать любой разговор, быть
остроумным, саркастическим или добродушным — как ему захочется! — сейчас не мог найти слов. Что с ним
происходит? Почему он замкнулся в этом молчании?
— Ты подожди. Я что-нибудь придумаю. Все как- нибудь разрешится.
— У нас мало времени, — тихо отзывалась Тамара. И снова холодное дуновение проходило над ними.
“Откуда во мне этот наступательный тон? — смятенно думала она. — Может быть, это протест против
того, чего я еще не знаю в нем? Но оно существует?”
— Все будет хорошо. Я тебе обещаю, — вдруг твердо говорил Павел, словно подслушав ее.
Но одна и та же мысль, то же самое решение представляются совсем по-разному в различной обстановке.
То, что рядом с Тамарой казалось ему естественным и единственно возможным, вдруг в райкоме или в
редакции, — когда он смотрел на себя чужим взглядом со стороны, любопытствующим и злорадным взглядом
сослуживцев, не всегда довольных им, — казалось почти немыслимым, принимало вульгарный оттенок
скабрезности. И он задыхался от стыда и страха, что все узнают и будут об этом говорить.
А у себя дома, в Москве, он опять попадал на проторенную, привычную колею и заледеневшими губами
целовал подставленную Ларисой щеку, не смея этого не сделать, с ужасом признавая, что она тоже имеет на
него право.
— Ах! — вдруг вскрикнул однажды Павел, чувствуя нестерпимую боль и отвращение. — Я забыл тебе
сказать, Лариса: я уезжаю сегодня же. Вот сейчас, вечером.
Она подняла бровки, скользнула сожалеющим взглядом по раскрытой постели, тень недоумения прошла
по ее лицу, но тотчас черты разгладились.
— С каким поездом?
Он назвал наудачу ближайший час.
— Ты не забыл взять чистое белье? — спросила она погодя, желая показать заботу.
И как он ни был сейчас взбудоражен, расстроен, он все-таки бледно усмехнулся этому давно знакомому
деланно-озабоченному тону и всему ее виду “маленькой хозяйки большого дома”, как это у них называлось
раньше.
Теперь он уже не чувствовал никакой связи ни с ней, ни с этой комнатой, где многие вещи были куплены
его руками, и только рвался на вокзал, в сутолоку толпы, где можно будет наконец вздохнуть полной грудью.
Запихивая в чемодан белье, он, всегда такой аккуратный, безжалостно комкал его, чувствуя себя так,
будто жизнь начиналась заново, когда не надо еще ничего ни беречь, ни рассчитывать, и тут вдруг вспомнил, как
пятилетний Виталик перед сном играл с ним в прятки и деловито-серьезно “считался”:
Раз, два, три, четыре,
Ходят свиньи по долине.
А за ними старый дед,
Тому деду сорок лет.
Павел подошел к кроватке с веревочной сеткой, потрогал теплый локоток спящего сына, постоял так без
мыслей, но с ощущением саднящей боли в сердце и, вместо того чтобы надеть пальто и уйти, внезапно
опустился на стул.
— Я, кажется, уже опоздал на поезд, — жалко сказал он.
Лариса, не удивившись, присела на край кровати, простодушно улыбаясь всеми своими ямочками.
А потом случилось еще одно событие, которое, казалось, могло снова перевернуть его жизнь.
В один из дней Павел получил на редакцию телеграмму: “Встречай утренним поездом. Лариса”.
Это было так неожиданно, что он перечел несколько раз: она ведь раньше никогда не стремилась в
Сердоболь! Что ей понадобилось теперь?
Он заказал по телефону домашний номер и, когда Лариса взяла трубку, начал с нетерпеливым
раздражением ее расспрашивать. Но она отвечала уклончиво: нет, Виталик вполне здоров. А она сама приедет и
расскажет. Может он потерпеть до завтра?
Вдруг она заговорила торопливым шепотом:
— До свидания. Я слышу, пришла тетя Аделаида, а я не хочу, чтобы она знала. А то она меня не пустит.