Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
всего два голоса против: учти и работай, товарищ! Был здесь на прошлой конференции случай: навалились на
прежнего секретаря — и в колхозах-то он не бывает и людей-то не знает… А пастух вдруг встает и говорит: “Не
знаю, как у вас, а у нас секретарь три раза был. Целую ночь со мной скот пас. Все луга мы с ним обошли,
осмотрели”. Обидно стало за человека, вступился. Это душа!
— Но ведь вашего предшественника сняли?
Синекаев еще более сердито отозвался:
— Ну и что?
Он очень устал. Не часы, не дни, а уже вторая неделя постоянного нервного напряжения сказывалась.
Правда, он сам любил эту бурю, острый стык вопросов и ответов, это массовое вдохновение, когда к нему
приковывались взоры, а он ощущал в груди счастье быть нужным.
“Умри, мой стих, умри, как рядовой”, — он готов повторить гордые жертвенные слова поэта. Хотя сам
был не рядовым, но центром маленькой солнечной системы. Но он желал быть таким центром заслуженно.
— Взойдет человек на трибуну, встретят молча, в лицо не знают, а когда скажут, кто такой, —
аплодисменты. Даже неприятно: чину аплодируют, а не человеку, — говорил он с некоторой даже
брезгливостью.
И все-таки к концу выставки Синекаев начал выдыхаться. В перерывах он все чаще подходил за сценой к
распахнутому окну и жадно ловил приоткрытым ртом воздух. Золотые пылинки инея кружились в остуженном
воздухе. Окно выходило на глухой задний дворик с невысоким забором. Хорошо видна была отсюда снежная
Гаребжа, будто серебряное блюдо, обрамленное темной чеканкой лесов. Снег под солнцем поражал своей
первозданной белизной. Он был покрыт твердой коркой, как сопредельная планета, и каждый бугорок
отбрасывал синие марсианские тени. Сияющие полосы санного следа перепоясывали равнину. Здесь вступал в
свои права совсем другой мир: тишина, покой. Исчезало мельтешение многих лиц. Время останавливалось.
Если б сердце могло, оно бы тоже примолкло на такую минуту.
— Новый год подходит. Трудный год. Хорошо! — оборачивался Синекаев с порозовевшими щеками к
Павлу.
21
Во второй половине декабря ударил сильный мороз. Деревья звенели от стужи, как натянутые струны.
Пурга сдирала лоскутья желтой шелушащейся кожи с сосен, а березы были, как поставленные стоймя снежные
тропинки в черных следах птичьих и звериных лап.
Снег сыпал сверху, но пурга не давала ему долетать до земли. Вокруг каждого ствола крутились смерчи:
опоясывали, обвивались спиралью, разматывались ниткой и запахивали покрывало. Казалось, что иная
молоденькая березка или сосенка не выдержит, упадет от головокружения!
За окном мир плыл. В белой метельной пене качались шары фонарей. Черноногая ель, выставленная в
центре города уже для Нового года, но еще не украшенная, лесная, спущенными рукавами отмахивалась от
полчищ злых мух. А те все-таки жалили и жалили в каждую ветку, в каждую иглу, в каждый сучок, похожий на
обломленный мизинец…
Неделя эта была полна у Павла бурной деятельностью.
Начались морозы, и в городе не хватило топлива. Выключили свет, остановились фабрики. Барабанов
лежал в температуре с ангиной, а Синекаев, только что вернувшись из дальнего конца района, отрезанный на
несколько дней от Сердоболя заносами (машину его выволакивал трактор), вызвав растерянного Гладилина,
наорал на него, не стесняясь ничьим присутствием.
Тот только обиженно разводил руками: заготовлять торф невозможно; железная дорога не подвезла угля;
запрос послан. Никто бы не смог сделать большего.
— Ну, смотри, — бешено выдохнул Синекаев. — Будем делать без тебя. Чтоб рабочие неделю сидели без
зарплаты, без работы? Чтоб не нашлось никакого выхода?!
Он обвел глазами всех членов спешно созванного бюро и остановился на Павле:
— Товарищ Теплов, райком поручает тебе.
Потом Павел сознавался, что больше всего ему хотелось отказаться: боялся, что ничего не получится. Но
времени на размышление не оставалось. Он сказал: “Есть!” — и вышел из райкома.
После ночной метели наступила тишина. Она была резкая, как стекло. Еще издали на пустынной улице
он услышал скрежет салазок и, поравнявшись, узнал своего старого знакомца из МТС. Парень впрягся в
самодельную кошеву, доверху груженную черными ледышками.
— На самоснабжение переходим! — сказал он, поздоровавшись. — С лета торф накопали, а вывезти не
вывезли. Конечно, морозом прихватило, но в печку сгодится. А как же будет с городом, Павел Владимирович?
— Значит, все-таки можно добыть торф? — пробормотал Павел. — И много его там?
— Если возить, то дня на два работы, а если еще копать, так его полно. Зависит, конечно, и от того, какой
транспорт и сколько народу.
— Народу у нас целый Сердоболь.
— А что? — загораясь, подхватил парень. — Конечно же, все пойдем грузить! Подавайте команду.
Павел взял его за руку, весь во власти осенившей его мысли.
— А ну, идем в редакцию, — сказал он. — Мобилизую тебя вместе с твоими салазками.
Через четверть часа мерзлый торф дымил в редакционном кабинете. Павел, не снимая пальто, то и дело
дыша в ладони, писал воззвание к городу Сердоболю. Его доброхотный помощник сбегал за наборщиками,