Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
На глазах Павла пионерским горном пастух созывал стадо. И вот на место петушиного крика и грая птиц
деревенскую улицу заполнило блеяние, мычание, месящий звук копыт и копытец по дороге. Коровы были
подпалые, с рыжими пятнами и, попадая из тени на косой солнечный луч, светились.
— Лево руля! — кричал им пастух, поглядывая на незнакомого.
Овцы — белые делались на свету молочно-розовыми, как промытые поросята, а черные густо лоснились,
словно малиновый бархат.
Прошла
Горы стружек лежали в тени, как горы желтого снега, и вокруг, кроме утренней свежести, сильно пахло
молодым влажным деревом. Так пахла скамья на крылечке правления, где сидел Павел, дожидаясь Гвоздева, и
само крыльцо, и новые стены.
Избы разгорались все ярче; стога сена стояли за околицей пасхальными куличами; ветки кустов по
болотистой низинке были окунуты, как малярные кисти, в красную краску, а свежие бревна по обочине дороги,
вылезая из тени, сделались похожими на зажженные спички.
На севере и западе облака покрылись эмалевой желтизной: заря пришла и сюда.
С крыш капала ночная испарина.
Когда прошло стадо, оказалось, что петухи и не прекращали кукарекать. Каждый двор, как по эстафете,
отзывался друг другу. Ближние долго и звонко держали высокую ноту, дальние откликались верно, но глухо, как
эхо повторяя позывной сигнал.
И когда уже Павла вели к молочной ферме (Гвоздев до света уехал в дальнюю бригаду), он все
оглядывался на вольный деревенский простор.
— Принимал Иван Александрович колхоз, — охотно рассказывал провожатый, — поля объехать не на
чем было: сбруи не было для коня. По дворам собрали кое-как. А корм подвезти уж в тот день не на чем:
председатели, новый и старый, по колхозу поехали! Потеха!
— Чем же колхозников авансировали на первых порах?
— Это вы верный вопрос дали, без авансу колхозник наш никому бы не поверил тогда. Занялись
коммерцией: посадили раннюю картошку, капусту. Стоял заброшенный дом, возле него сад без присмотру:
яблонь двадцать, ягодные кусты — ребята обдирали зелеными. А Иван Александрович поставил туда старика,
сам ночами сторожил для острастки, но все собрали, продали на пять тысяч. Так всем и сказал: это на хомуты.
Смеху было! Как созреет, в лукошко — и бабку на базар. Несет выручку в платочке счетоводу. А потом
владелица вернулась, молодая баба с молодым мужем: хозяйство пожалели. Вот и еще двор прибавился.
— Любят у вас Гвоздева? — спросил Павел.
Тот помедлил с ответом.
— Уважают: для колхоза он добытчик. Крепко за него держатся. И опять же не так, как другие, которым
лишь бы “давай, давай!”.
20
Из
выставка. Почти на месяц отдавался колхозам городской клуб. Шли семинары доярок, свинарок, льноводов. По
размаху, по дружескому тону все это напоминало совещание пятисотниц в эпоху первых пятилеток. Год назад
прошел двадцатый съезд, глубоким лемехом взрезавший людское сознание.
В один из первых дней выставки, когда Синекаев и Павел направлялись к клубу, обгоняя их, к подъезду
подошел грузовик с женщинами в полушалках. Мужики в распахнутых кудлатых тулупах обивали валенки у
колонн.
— Его величество русский народ, — сказал Синекаев с силой, приостановившись. Желтые глаза его
смотрели торжественно и серьезно.
Кругом было тепло, метельно. Белые жернова зимы мололи и мололи безостановочно. Ветер был какой-
то беззвучный: не выл, не гудел, а ровно и глубоко дышал, как большой теленок. Все окрест стало милым и
патриархальным: сахарные головы на фонарях, узкий наезженный до мраморного блеска след полозьев,
снежная целина по обочине и крутящийся беззлобный пчельник.
Синекаев с наслаждением глубоко втягивал воздух.
— Хорошо выставка началась! Мы по привычке тянем на митинг, а люди — про дела: не хотят
митинговать!
Когда Павел зашел к нему вечером в райком, Синекаев молча указал на стул: он вызывал Горуши, район,
где работал до Сердоболя. Долго не соединяли, и Синекаев посетовал:
— А там у меня была телефонистка Татьяна. Такая девушка! Из-под земли достанет.
Наконец дали Горуши, и из мембраны ахнул девичий голосок:
— Кирилл Андреевич! Это вы?!
— Я, Танечка. Что там у вас сейчас в райкоме? Совещание? А кого можно позвать? Ну-ну, попробуй.
Его желтые глаза на сухом лицо зажигаются оживлением.
— Здорво, здорво! Как дела? С доярками? Правильно. А тут еще рутины полно! Был я в лузятинском
колхозе. Слыхал — Лузятня? Ну вот, она и есть Лузятня! Попрошу я тебя, у нас выставка начинается, так
подошли ты ко мне Миролюбова или Версотского, да, наших китов: пусть расшевелят. Очень прошу. Ну, до
свидания. Поговорили, Танечка, спасибо.
Он положил трубку н несколько секунд хранил размягченный взор.
— Ох, привык я, что ли, к ним! Шесть лет… Там у меня теперь Капотов первым остался. Тоже пришел в
райком мальчишкой вроде Барабанова. А Сибирякина, предисполкома, еще при мне забрали в другой район.
Звонит, бывало, первое время ночью: “Кирилл Андреевич, научи, что делать. Созову людей, говорю, доказываю,