Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
плакатного бюрократа — бдительно прищурившегося, с прилизанными волосами, поджатой чертой губ, —
выглядывал крупный живой глаз Барабанова. Потом, когда Гладилин откачнулся, стал виден и вздернутый нос,
губы как спелая малина: весь мальчишеский облик председателя исполкома.
— А чего хочется Барабанову? — лукаво осведомился Павел у Покрывайло. Тот слегка опустил веки,
словно не разобрав насмешки.
— Барабанов человек честный, только и его уже затронул здешний стиль: то “ура”, то “караул”. Когда он
только пришел на свой пост, знаете, что он сделал? Подсчитал реальное количество пахотной земли по району.
Это разошлось с официальными данными; много земли позаросло, кое-где появились овраги, заболотилось.
Когда он обратился в облисполком, ему сказали: “А как мы объясним уменьшение пахотной земли перед
министерством? С нас же спросят”. Так и замяли. И Барабанов больше не вспоминал об этом.
Гладилин и Барабанов — две разновидности “гомо сапиепс руководисимус”. Один явно случайный: будет
тянуться от взыскания к взысканию, пока не выйдет на пенсию. Он просто не может. А Барабанов работать
может, но не всегда умеет. Воспитан под барабаном, вот и барабанит, — скаламбурил Покрывайло.
— Ну, а Синекаев? — спросил Павел воинственно, потому что все характеристики Покрывайло при их
внешней правоте вызывали в нем внутренний протест.
Покрывайло молча усмехнулся, не успев ничего ответить.
— Продолжайте, — сказал в это время Синекаев комбайнеру.
— Вот еще с премиями непорядок, — проговорил тот зычно, собравшись с духом, хотя большие руки,
лежавшие перед микрофоном, застенчиво шевелились. — Выдвигают механика, а ведь работал не он один. Но
закулисными выборами наметили одного, и все. А почему не собрать всю бригаду, всех парней, самим нам
проголосовать и выбрать? Хуже так будет? Думаю, лучше, справедливее. Ведь перед людьми больше человек на
хорошее тянется, чем перед начальством. У начальника два глаза, а у народа — сто. Мы устроили световую
газету — я комсорг тоже, — протянули одного шофера. Стали показывать. “Откуда, — говорит, — привезли эту
картину?” — “Да из Сердоболя”. — “Значит, и там знают про меня?!” Подействовало. Или бригадир говорит:
“Ну, председатель, можешь оформлять документы; к седьмому ноября мне наручные часы должны быть, потому
что картошку мы всю выкопаем”. И что же? Сдержал слово, а раньше пил. Нет такого твердокожего, которого
нельзя было бы пробить. — И вдруг, теряя нить, ослепленный множеством лиц и всеми зажженными лампами в
зале, останавливается, тяжелой ладонью потирает лоб, как бы снимая невидимую паутину. — Я здесь, с этой
трибуны говорю, конечно, впервые…
— Расскажите, чем занимаетесь сами как комсорг, — не выдерживает Гладилин.
Но Синекаев, нахмурившись, останавливает его:
— А он как раз об этом говорит.
В перерыве президиум разошелся, только четыре пожилые колхозницы в ярком свете прожекторов сидели
на виду у всего зала, с крестьянским терпением и крестьянским равнодушием к чужим глазам. Их белые платки,
истово повязанные под подбородками, склонились друг к другу; они перешептывались, домашним жестом
отодвигали стулья. И зал, который вначале с любопытством поглядывал на них, тоже понемногу занялся своими
делами, дожидаясь конца перерыва. На сцену поднялись еще две женщины, помоложе, бочком пробрались мимо
тесно поставленных стульев. Одна принесла сверток с едой, развернула его на коленях и принялась закусывать.
Черная цветастая шаль на ее голове хорошо выделялась на фоне светлых стульев, белой кофты с опущенными
плечами и бронзовых листьев, обрамлявших портрет Ленина во всю стену. Стали собираться и мужчины. У
входа на сцену они приостанавливались, докуривая. Зал тоже шумел, наполняясь.
В маленькой каморке, где устроили что-то вроде буфета, Павел еле протолкался за бутербродом. Общий
разговор шел о выступлениях.
— Надо бы присмотреться к этому парню из МТС. Хороший через годик будет инструктор райкома.
— Да и председатель колхоза неплохой.
— Пока не испортился, пока ты не начинишь его схемами.
Все захохотали.
— Запишите для передовой, — обращаясь к Павлу, потребовал тотчас Покрывайло, который стоял в
дверях. — Ведь это целая категория “начинителей схемами”.
— Ну, если больной называет свою болезнь, он уже на пути к выздоровлению, — проговорил Синекаев,
допивая стакан чая и не взглянув на Покрывайло.
После перерыва на трибуну взошла та женщина с черным платком в мелкую розочку, которую Павел
заприметил еще издали. Теперь он узнал ее: это была неразговорчивая хозяйка избы, где пришлось ему
заночевать в колхозе Гвоздева.
Несколько секунд она молчала, собираясь с мыслями, рассеянно теребила клочок бумаги, который даже
не разворачивала. Лампа, стоявшая перед ней на трибуне, с темным глухим колпачком, освещала только ее руки,
подбородок и часть рдеющей щеки. Лицо было в полутени и казалось от этого моложе.
— Я получила на Всесоюзной выставке швейную машинку и Большую медаль, серебряную, — начала
она глуховатым голосом. — Опыт, значит, в работе имеется. И вот попросил нас, доярок, райком поехать по
другим колхозам, помочь им разобраться. Приехали мы в Лузятню. Что же там увидели? Разбитое корыто.