Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

несколько женщин вязали снопы. Поодаль, возле льнотеребилки, трое мужчин, сосредоточенно глядя под ноги,

бродили каждый по своему рядку, топча лен и прощупывая подошвами: оказывается, потеряли серьгу, теперь

плуг не прицепишь.

Гвоздев не обрывает с наскоку это бессмысленное занятие, а только роняет посредине разговора:

— Будут женщины вязать и найдут.

Теребильщики все-таки еще с минуту вздыхают приговаривая: “Да она где-то здесь”, потом и вправду

оставляют поиски.

Так же незаметно договаривается с ними Гвоздев о переходе на картофляник. Кажется, это

дело его меньше всего интересует; разговор идет главным образом о пахоте, которую начнут завтра или

послезавтра; разговор крестьянский, обстоятельный, равноправный.

— А на картофелекомбайн мы потому не хотели идти, — объясняют сами трактористы, — что у нас

стержень пополам перерублен. Мы в МТС за другим послали.

И объяснение это, как само собой разумеющееся, Гвоздев охотно принимает. На обратном пути, встретив

агрономшу, он говорит:

— Оказывается, у них была причина, потому не шли на картошку.

Та слушает сердито:

— Теперь они наговорят. А вчера заявили: ни за что со льна не пойдем. Здесь платят дороже.

— Может, вчера и сказали, — соглашается Гвоздев. — А сегодня пойдут. Скот погнали?

— Погнали.

— Вот это хорошо.

Ночевать Павел остался в деревне, чтобы побывать на утренней дойке.

Определили его в избу к одной из доярок.

— Небось лучшая? — лукаво подмигнул он Гвоздеву.

— У нас все хорошие, — дипломатично отозвался председатель. — А зачем вам плохая-то?

Но саму хозяйку Павел видел мало. Она забежала, не снимая платка, пожурила детей-школьников, что не

накормили гостя (хотя Павел только переступил порог), энергично подвигала в печи ухватом, вытащила чугун с

упревшей пшенной кашей, на остатках углей поджарила на скорую руку яичницу и все это вместе с крынкой

парного молока (старшая дочь только что процеживала его на глазах у Павла) поставила на особый стол в

горнице перед гостем. Напрасно Павел звал детей садиться вместе с ним — те устроились в кухне, хотя еда

была та же самая. Хозяйка из вежливости присела ненадолго на край лавки. Павел хотел было тут же начать

разговор, уже объявил, что он из газеты, но хозяйка немного виновато отозвалась:

— Газет я не читаю — зрение слабое, радио тоже мне приходится слушать очень мало, потому что я

ухожу на ферму с пяти часов утра и работаю до полудня. Домой прибегу на перерыв: детям надо сготовить, свое

хозяйство доглядеть, — и опять иду до двенадцати ночи. Вот какой мой распорядок дня. Так что вы меня

извините, отдыхайте, а поговорим уже завтра, на ферме, если какие у вас будут ко мне вопросы.

Когда мать ушла, дети тотчас зажгли свет. Слишком

рано зажгли, потому что день еще не кончился. Но в

комнате становилось темновато. Окна, затянутые туманной пеленой, стали серыми. Еще не синими, как бывает

в густых сумерках, а серого, будничного, полудневного цвета, который немедля пасует перед электричеством,

даже перед малосвечовой лампочкой на длинном шнуре, которую дети перекинули через низкую перегородку на

кухню, потому что прозябший Павел решил сразу же прилечь. Было тихо, уютно; можно было молча лежать

часами в горячем, сухом жаре протопленной печи и следить, как изменяются окна: серое становилось сизым,

сизое — лазоревым, лазоревое — ярко-синим, а ярко-синее — черным. “Здравствуй, еще одна ночь”, — подумал

Павел, закрывая глаза.

Когда он их открыл, дети спали, но матери уже не было. Предутренний свет клубился за стеклами. Павел

быстро оделся, выпил на кухне стакан молока с ломтем отрезанного ему пахучего тминного хлеба и вышел на

улицу.

Угрюмая заря костром разгоралась за черными деревьями под надвинутым козырьком тучи. А второй

край неба был еще освещен ущербной луной. Она стояла в зеленоватом морозном кругу по-ночному спокойная

и яркая. Но отовсюду уже несся птичий грай. Птиц не было видно, хотя все пространство свиристело ими.

Павел стал присматриваться в утренней полутьме и увидел, что они, как по побудке, слетались за верхушки

голых деревьев, и ветви словно обрастали черными листьями. Так они собрались все на одно дерево, птичье, и

примолкли там ненадолго. А петухи как начали свой крик затемно, так и пели до тех пор, пока лиловая туча на

восходе не излиняла, а заря широко не растеклась вокруг, хотя солнце все еще не вставало. И вдруг — что стало

делаться на небе! Весь восток покрылся рваными алыми лоскутами. Сквозь стропила непокрытой крыши

завиднелся пожар солнца. Еще не оно само, а его первые лучи. Свет этот был не ровный, а точно повисли

клочки красного сарафана. В торжественный момент, когда птицы смолкли, солнце краешком осветило

выпуклую землю. Верхушки берез с грачиными гнездами и беленые трубы на избах начали свое путешествие

по дневному свету. А огонь в широком зеве русской печи, которая была видна в оконце ближайшей избы, вдруг

потерял краски и плясал мутными, слабыми языками.

Низкое утреннее солнце имеет оттенки, которых нет у заката; утренняя заря не повторяет вечернюю. Как

бы пасмурно ни начиналось утро, какие бы зловещие багровые тона ни цедили плотные тучи спервоначала —

утренняя заря ведет ко дню, а не к ночи! Ее свет становится золотым и, поднимаясь выше, белым.