Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Спасаясь от солнца, Павел кинул на сырую траву плащ, и они прилегли в самой глуши дикого малинника.
Спелые ягоды били по лбу, едва они шевелились. Потом Тамара неосторожно двинула рукой, и листок,
свернутый ковшом, опрокинулся: теплая влага вылилась ей в лицо.
— Но ведь дождя давно не было?
— Это от росы, небесная вода.
Они лежали и лениво ловили ртом ягоды.
— У тебя все губы в малине!.. Мы долго здесь можем пробыть?
— Не знаю. Может
— О, только сорок минут…
Павел обнял ее и полусердито воскликнул:
— Это просто немыслимо! Наверно, ты первая втихомолку смеешься надо мной.
— Я смеюсь?
— Что мне делать, Тамара! — прошептал он, приникая к ее плечу. — Я так тебя люблю.
— Я тебя тоже…
— Но, может быть, ты ради меня…
— О чем ты думаешь! Не говори ничего. Или нет, скажи: ты меня любишь?
— Да, да!
— Если б можно было не уходить отсюда никогда, чтоб не отдавать тебя!
И вдруг она засмеялась:
— У тебя малина раздавилась на лбу!
Они вышли на дорогу, держась за руки, пьяные от малинового запаха, с непроходящим желанием быть
друг возле друга. “Газик” фыркнул, освобождая ноздри от горячей пыли, и запрыгал кузнечиком по колеям,
крепким, как гипс.
— Очень нужен дождь, — сказала Тамара, осматриваясь по сторонам и словно просыпаясь.
— Да, разумеется, — рассеянно отозвался Павел, как истый горожанин не сразу улавливая ее мысль. —
Станет свежее.
— Хлеб сохнет.
19
Засуха, не тронув Сердоболь, поразила соседние южные области. Дожди, которые так щедро изливались
здесь, обходили стороной огромные хлебные массивы Украины. Страна могла получить зерна меньше, чем
рассчитывала. Только сейчас стало зримо видно все значение целины, этой огромной кладовой России.
— Да, — говорил Синекаев Павлу, — может быть, и коммунизм начнется оттуда, с целинных земель!
Они только что приехали в областной город и, прежде чем Синекаеву пойти в обком, обедали в городском
ресторане.
— Если б меня назначили директором совхоза на целину, — продолжал он, — одно бы условие
выговорил: набирать людей, где захочу. И начал бы вот с этих ресторанов. Обошел, людей созвал на собрание.
Часа по четыре говорил бы, не пожалел времени. И такой бы народ поехал!
Павел удивился:
— Почему же именно отсюда? А не с заводов?
Они сидели в полупустом небольшом зальце, столов на десять, обшитом полированными панелями.
Радиола играла цыганские романсы. Кто-то щипал с надрывом гитару. А официанты, человек пять, праздно
толклись у дверей, высматривая, нет ли посетителей. Некоторые присаживались
или просто лениво озирались по сторонам. И удивляло то, что это были все мужчины; некоторые уже
состарившиеся на своей должности; в дужках их золотых очков поблескивало унижающее высокомерие к
каждому, кто — предположительно — не сумеет дать приличных чаевых. А другие — молодые рослые ребята.
У них еще не было этой профессиональной гибкости в стане; чувствовалось, что не сразу привыкли они
сдерживать размашистые жесты, ронять вполголоса два-три слова, как автоматы, а не говорить громко, подобно
другим людям.
— С завода человек еще не очень пойдет, он и там при настоящем деле. А если отсюда поедет на целину
— ох, и работать будет! Дорвется.
Павел подумал: вот тоже один из рычагов, одни из путей — забрать человека оттуда, где ему и сытно, да
плохо. Поставить туда, где есть что ворочать и ругаться есть за что, есть о чем. Чтобы жил он в полную силу.
Сам радовался и других радовал собой.
В обком Синекаев отправился мрачный.
— Все засуха проклятая. Накидывают на нас хлебосдачу. Значит, опять полетело к черту прибавление
трудодня. А ведь как поработали этот год! Попробую толкнуться к Чардынину.
Пока он ходил, Павел позвонил в радиокомитет Тамаре, и она на минуту прибежала к нему в вокзальный
ресторан. Это была короткая встреча. Вокруг стоял шум, было людно.
— Ты так давно не приезжала, — грустно сказал Павел. Он даже не мог поцеловать ее при всех.
— Работы сейчас много, да и занятия в институте начались. Я же студентка, ты забыл?
— Нет, помню.
Я тоже соскучилась по тебе. Но какая все- таки сильная вещь — долг! — сказала она, почти извиняясь. —
Несколько раз я говорила себе: плюну на все и поеду. А внутри что-то твердит: “Не поедешь, не поедешь”. —
Она не договорила и прервала сама себя: — Синекаев очень расстроен из-за хлебопоставок?
— Очень. А я… Просто не знаю, как посмотрю в глаза колхозникам. У меня есть несколько колхозов,
куда я прикреплен, как член бюро. Приезжал на пахоту, на сев, на прополку. Понимаешь, я обещал им, своим
партбилетом поклялся, что в этом году они получат на трудодень вдвое, втрое больше. А что я скажу теперь?
— “Товарищи, стране трудно. Потерпим еще немножко. Отдадим запасной хлеб”. Вот что нужно сказать
сейчас, Павел!
— Да, скажу так, начистоту. И люди поймут, не могут не понять.
Голос его был полон упрямым волнением, и в Тамаре тотчас отозвалась ответная струна. Отчетливая