Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!
Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка “Соловей кукушечку
долбанул в макушечку…” вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…
Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы
жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.
— Не поздно? — спросил Ключарев, переступая порог.
— Нет, ничего, — сдержанно отозвалась
Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.
Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка
была словно обведена бронзовой чертой. “Загорела”, — мелькнуло у Ключарева.
“А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой”, — подумала Антонина.
Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые
кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде — все было по-домашнему уютным, обжитым.
Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.
— А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? — виноватым шепотом спросил он,
оглядываясь, как заговорщик. — Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…
Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки,
нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по
ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и
бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…
Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним
полотенцем.
— Это примета — поругаемся с вами, — хитро сказал Ключарев.
Антонина слегка пожала плечами.
— Ну что ж, пойдемте пить чай.
Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала,
что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей
держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.
— Какой у вас вкусный мед! — сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.
Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.
— Правда? — спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили
изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.
— А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.
Оживившись, она выставляла банки — пять стеклянных банок, по числу ульев, — и с тяжелым чувством
Ключарев отведывал из каждой.
— Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!
Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал
серьезным.
— Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.
Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.
— А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.
Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала
подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем,
валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.
— И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо
было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и
не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать
производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?
— А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего…
Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки
человек! — Он рассмеялся громко, с облегчением и подошел к открытому окну.
Брызгала теплым дождем ночь; пахло цветами, травами. Воздух был глубок и пьянящ. Ключарев
улыбался в темноту и дышал так, словно это счастье — дышать — открылось ему впервые.
— А ведь хорошо наше Полесье! — сказал он неожиданно. — Вы не скучаете здесь, Антонина
Андреевна? Не думаете, как другие, отработать положенные три года и податься назад, в большой город, где
театры, магазины, джаз в парках по вечерам?
— Нет, не думаю, — медленно отозвалась Антонина. — Кстати о музыке, Федор Адрианович. Почему у
нас в районе нет ни одного настоящего хора? Ведь здесь так хорошо поют. Сима Птица, например. Вы когда-
нибудь слышали ее голос?
— Вот, вот! — Ключарев комически развел руками. — И вы тоже! На днях я встретился с секретарем
Озерского райкома Буховцом, — знаете, самый наш несчастный район в области? Сошлись мы с ним на
пограничной меже, как удельные князья, закурили. Он жалуется, что нас только хвалят, а его только ругают,
даже когда виноваты одинаково. Приехало к нему недавно начальство: мол, все сельское хозяйство да сельское
хозяйство, а где остальное? Где воспитательная, идеологическая работа? Самодеятельность? Читательские