Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

конференции? Хоть на чем-нибудь, говорят, отыграйся! А он гордый, не хочет отыгрываться, не хочет на старых

штанах новой заплатой щеголять — простите мне, грубому белорусу, это выражение.

— Но ведь у нас в районе не так! — Антонина самолюбиво сдвинула брови.

— У нас теперь, пожалуй, и не так. Только и нам надо было начинать все-таки с хлеба, с сена, с бульбы.

Проводи тогда читательские конференции! Как же, очень интересно!..

Ключарев бережно опустил марлевый полог, за которым осталась ночь, и вернулся к столу.

— У меня сейчас на душе так хорошо, так весело, что кажется, и жить мне еще лет сто, и район наш

станет первым по Советскому Союзу… и… Ну, в общем, всякие хорошие мысли. Неужели это все от вашего

меда?.. И хорошо, что вы оказались такая!

— Какая?

— Такая, такая, Антонина Андреевна! А ведь не зайди я к вам сегодня вечером, могли мы еще прожить

бок о бок десять лет, и вы бы все думали: бюрократ секретарь райкома, а я: индивидуалист лучесская докторка!

Они сидели друг против друга, позабыв о действительном времени. Удивительное это чувство —

радоваться человеку и уважать его! Антонине и сейчас не все нравилось в Ключареве, но она смотрела в глубь

его существа — так, как если бы у него была стеклянная грудь; и в то же время, как каждая женщина, она

чувствовала себя старшей, хозяйкой и не забывала подкладывать бутерброды, наливать чай…

И вот ходил я по этим самым Лучесам семь лет назад из хаты в хату, сидел по пять часов, убеждал. А

однажды не выдержал, ругнулся одному демобилизованному: “Вместе всю войну провоевали, а теперь мне тебя

еще в колхоз уговаривать?!” Ничего не ответил. Задумался. Догнал меня через час, принес заявление.

Неподалеку отсюда вдова-красноармейка подписала заявление, потом выскочила на улицу и запричитала во

весь голос: “Ой, меня в колхоз записали!” Ночь гулкая, тихая. Я говорю: “Рви заявление, только замолчи”. А она

кричит. Уже через год сказала, что бандитов боялась. “А без колхоза мне как же жить?” Потому и не рвала

заявление.

Организовали колхоз, выбрали председателя, бригадиров. Уехал — опять нет колхоза, все разошлись;

время еще неспокойное, выжидают, боятся. И так до трех раз. Потом новая беда. Семян нет, и государство

помочь тогда не могло. Значит, надо было самому находить какие-то такие слова, чтоб дошли до сердца.

“Вот, говорю, ушел я на фронт, провоевал всю войну, начал рядовым, кончил капитаном. Ранен был,

контужен. Теперь послали меня сюда, на Полесье, помочь вам советскую жизнь наладить. Что ж, я для себя все

это делаю? Мне надо?.. И вот прихожу я к вам — русский человек к русским людям — и прошу: ну, нет у меня

зерна! И работать хочу, а в беду попал, взять негде, нема. Так неужели вы мне не дадите по жмене в помощь?

Ты, тетка, не дала бы?” Она зашевелилась, заулыбалась: “Так вам бы дала”. “А ты, бабушка?” “Тебе дам”, —

строго сказала. “Так считайте, что это мне, я прошу. Значит, даешь, тетка, килограмм зерна?” “Даю”. А ты?” “И

я”. Составили список, собрали зерно, наутро посеяли…

Антонина сосредоточенно смотрела на него. Руки ее были крепко сжаты.

— Трудно вам было.

— Что трудно? — жестко отозвался Ключарев. — Посылали — не спрашивали, трудно или нетрудно.

Работать надо, вот и все.

Он потер ладонью лицо; ночная бабочка, подладившись на ламповом стекле, стукнулась о его лоб.

— Гордый вы, — тихо сказала Антонина, — за гордость и люблю.

— Нет. Не любите вы меня. Ни за гордость, ни за покорность, — проговорил вдруг Ключарев,

мучительно краснея.

Антонина сидела неподвижно. Руки ее лежали на коленях. Несколько секунд Ключарев смотрел на эти не

дрожащие руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата. Потом медленно поднял голову.

— Может быть, вы подумали… — сказал он с напряженной улыбкой.

Антонина покачала головой.

— Я ничего не подумала, Федор Адрианович. Забудемте об этом. — И первая поднялась из-за стола,

сдвигая чайную посуду.

V I . С И М И Н Ы П Е С Н И

1

Костя Соснин, тот самый взъерошенный черноглазый студент-философ с синим университетским

значком на лацкане, который вначале с таким пренебрежением отзывался о глубынь-городокских дорогах и

грозился прийти в кабинет Ключарева с дорожным посохом, теперь, спустя немногим более месяца,

загоревший, в старом грубошерстном френче военного покроя, на который он сменил свой городской пиджак,

гулко стуча сапогами, бродил по своей великолепной, заново окрашенной школе. Вокруг терпко пахло олифой.

Удивительно бодрый и вдохновляющий запах!

Краски было мало, маляр не из важных, а сделать хотелось красиво. Поэтому ходили целой стайкой:

директор, завхоз и еще двое-трое болельщиков (парень с колхозного радиоузла то и дело прислушивался: не

замолкла ли его радиорубка? И тогда опрометью бежал через дорогу в правление).

С затуманенными взорами болельщики переходили из комнаты в комнату по обрызганному известкой

полу; пробирались сквозь чащи сваленных друг на друга парт; замирая от наслаждения, пробовали пальцем

липкие стены (чтоб не осталось пятна!), мечтали вслух:

— А здесь бы голубым… Можно?