Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Конечно, только настоящая страсть и правота дают человеку силу воздействия на других людей…
Странно было бы подумать, что такой человек может показаться смешным, вызвать жалость или грубо
ошибиться в чем-нибудь…
— Очень удачно прошло собрание, Федор Адрианович! — сказал прокурор. — И Блищука раскусили, не
удалось ему выехать на демагогических фразах; всем ясно, что за человек!
— Ясно? Всем? Не думаю…
Ключарев закинул руки за голову. Ему было почти ощутимо больно
Блищук с потухшими глазами. А если перелистнуть назад год, как страницу, тот же Блищук, прославленный
председатель первого в области колхоза-миллионера, спокойно, чуть прищурившись, всматривался в свое
будущее с обложки журнала.
Где же была та гнилая ступенька, которая подломилась под Блищуком, и он покатился вниз? Откуда
начался спад волны? И как все они, а он, Ключарев, в первую очередь, не заметили, пропустили, прохлопали
этот момент, чтоб сейчас дожить вот до такого дня?!
— Какие бы ни были у него заслуги в прошлом, — сказал молодой прокурор, сам восхищаясь своей
непреклонностью, — но сегодня Блищук не соответствует возросшим требованиям, а раз отвечаешь за весь
колхоз…
— За человека тоже.
— Что?
— За каждого человека тоже.
Прокурор закашлялся.
— Откровенно говоря, — сказал Ключарев, — сегодня скверный день. Особенно плохой для нас, для
райкома.
— Но почему? Если человек не справился…
— Ах, как легко привешивать ярлычки! — Ключарев порывисто приподнялся на локте. — “Не
справился”! А разве не виновата в этом, кроме него самого, и вся практика захваливания? Сделал человек
полезное дело, его отметили, наградили — ну и достаточно. А у нас зачастую получается так. Отметили один
раз, заслуженно отметили, а дальше пошло уже по инерции: сидит человек во всех президиумах, о нем пишут
газеты, он делегат конференций, он депутат райсовета. Понемногу привыкают к фамилии, как к мягкому креслу.
Всегда под руками дежурный список, ночью разбуди — перечислим, не ошибемся. А ведь за знаменитой
фамилией еще и живой человек стоит! И у него не все гладко в жизни получается. Но как же покритиковать,
одернуть своего выдвиженца? Это значит и на себя бросить тень. Вот и получается, что удобнее не видеть
плохого, не признавать плохое плохим.
Ключарев расстроенно отбросил сломанную спичку и, забыв зажечь другую, напряженно, бесцельно
вглядывался в смутно белеющий лист на бревенчатой стене: “Что это? Плакат? Нет. Формат другой”.
— Но вы ведь с Блищука вину тоже не снимаете? — У прокурора голос был удрученный. Так еще хорошо
час назад все раскладывалось по своим местам: зазнайка-председатель, бдительный секретарь…
— Нет. Не снимаю. За эту вину он сегодня и поплатился. Ошибся Блищук вот в чем: не разобрался в
сущности Советской власти, думал прожить на легкой славе. Миллион на льне собрал, а два, которые мог бы
получить с животноводства, с овощей, с зерна, оставил лежать в земле. Такого простить ему никто не имеет
права.
Летние созвездия проходили по небосклону, как часовые стрелки. Кто умеет их читать, тому нет нужды
справляться о времени: белый рассвет постучится в его окна раньше, чем к другим!
…Уже тяжелая роса потянула к земле грушевые ветви. Заснул на полуслове прокурор молодым, все
смывающим из памяти сном.
Замолкла колотушка ночного сторожа. Ключарев с трудом приоткрыл слипающиеся веки: его
собственный портрет на предвыборном листке смотрел с бревенчатой стены.
5
Блищуковские дела заняли у Ключарева несколько дней, вытесняя остальные заботы. Но он не
переставал думать и об Антонине, хотя то, что ему сказали про пчел и ульи, бросало косую, неприятную тень на
его сокровенное, глубоко спрятанное отношение к ней. И на Грома распространилось это подспудное
неудовольствие: он говорил с ним по телефону о больнице скупо, сухо, правда, внутренне оправдываясь тем,
что в тамошних делах лучше разобраться на месте самому.
Накануне этой поездки в Лучесы, давно обещанной, кстати, и Павлу Горбаню (обещанной еще со
времени их разговора о свадьбах), Федор Адрианович позвонил Павлу в райком комсомола.
— Помнишь, мы говорили о штундистах? — сказал он. — Так вот тебе козырь для пропаганды: поймали
вчера большанские парни пресвитера Степана Лисянского в кустах с девицей. Темно было, может быть и ушел
бы, да стал отбиваться, как бешеный, и все лицо отворачивал, чтоб не узнали. Сегодня штундисты один за
другим заходят в сельсовет, спрашивают: правда ли? Он им самим надоел, как горькая редька, святоша этот
фальшивый. А такой факт лучше всякой лекции!
— Да, конечно, — как всегда бесцветно, отозвался Павел.
Ключарев даже досадливо крякнул: неужели так и не найдется ничего, что могло бы расшевелить
Горбаня? И ведь хороший парень! Он определенно нравился Ключареву своим чистым, открытым лицом под
копной курчавых волос.
Для Ключарева люди делились на две неравные половины: одни — и их было больше — как-то сразу
открывались перед ним. Он любил их достоинства и не боялся недостатков. Другие все ускользали, никак не
докопаешься до их сердцевины.
На следующий день, ближе к полудню, они с Павлом уже направлялись в Пятигостичи, а оттуда в Лучесы