Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости
и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их
жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…
Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она
вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в
нем она угадывала какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его
скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он
иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он
закусывал губу, если уже дело шло “на принцип”. Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно
заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и
принимающий смех.
Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-
то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда
горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: “Обожди, обожди. Не ошибись”.
“Хорошо. Я обожду”, — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся
сердце.
Прав этот опыт, который пытается циркулем и линейкой очертить такие неосязаемые понятия, как
любовь, ненависть, счастье?
Может быть, да, может быть, нет… Но только ведь и опыт бывает разный! Один основан на том, что кто-
то когда-то сделал вам больно. И, постепенно собрав все обиды, все маленькие несправедливости, случившиеся
в жизни, опыт кладет их перед вами, как настольную книгу, и учит: “Будь осторожен, будь недоверчив, будь
осмотрителен — и ты проживешь спокойно”.
Но есть опыт, который при самой трудной жизни копит в памяти другое: теплые солнечные лучи, и на
них стоит оглянуться! Добрые слова, которые сказали вам даже мимоходом. Рука друга, протянутая для
рукопожатия.
Мы говорим друг другу “товарищ”. Не перечисляй тех случаев, когда это слово звучит безлико и
равнодушно. Бывает и так. Но вспомни, хорошенько вспомни, когда оно останавливало тебя на полпути, и ты
возвращался туда, где труднее, и работал, не жалея сил, не дожидаясь орденов!..
Печальная история, которая была за плечами у Антонины, заставляла ее долгое время недоверчиво
сжимать губы, отворачиваясь от людей, которые могли бы стать ее друзьями.
“Я работаю хорошо. Что же вам еще?” — казалось, говорили ее сомкнутые уста.
Но нам этого мало, Антонина!
Многое надо уметь человеку в жизни. Надо уметь и не быть одиноким. Жизнь не очень длинна, конечно.
И загружена у нас сверх головы. Но все то, чего мы не успеем перечувствовать, пережить, перевидеть, так и
будет списано с нашего существования. Нет, не надо быть малодушно осмотрительным в жизни! Иначе мы
проживем ее, так и не узнав хорошенько, что же мы такое. И половина нашего существа, может быть лучшая
половина, проспит, пролежит бесполезно, ничего не прибавив ни себе, ни людям.
…Ведь и Советское государство строили мы всею силой своих сердец.
5
Ключарев и Якушонок действительно во многом отличались друг от друга. Как бы ни были одинаковы
принципы, но люди не могут быть одинаковыми, и одного и того же результата добиваются они по-разному.
Якушонок никого не пробовал воспитывать в одиночку. У него не было вкуса к беседам один на один, как у
Ключарева, который словно часть своей души перекладывал в другого. Для Ключарева очень важны были
интонация, выражение лица, что говорилось и как молчалось. Якушонок же сразу переходил к делам.
Работать он любил сообща, большим коллективом; заседания райисполкома всегда были для него
увлекательным делом: он сталкивал характеры и сам сталкивался с другими. Он был весел, любопытен,
находчив; его рабочая площадка неизмеримо перерастала письменный стол.
И если Ключарев воспитывал души, подготавливал их, поднимал целину сознания, бросал семена, то
Якушонок выходил на поле в грохоте машин — и начинал жатву!
Ключарев был очень впечатлительным, подчас резким человеком, кого-то он любил, кто-то ему не
нравился. За одного он боролся, хотя был против всех, другому не боялся единолично выказать презрение, у
него не было одинакового подхода к людям. Население района — сорок тысяч — это были прежде всего сорок
тысяч личностей, чрезвычайно интересных для него самого.
Якушонок же охотнее мыслил масштабами района. Он больше и ближе чувствовал порывы целых
коллективов, чем отдельных людей. Ему нравилось, что в общем хозяйстве района у каждого есть определенное
место — и у него тоже! — и своя доля ответственности. Он любил воображать себя участником эстафеты, где
палочка передавалась из рук в руки, а победа хотя и становилась безыменной, но в то же время была и его
победой, только силы его удесятерялись силами товарищей.
Ему был чужд инстинктивный страх конфуза перед большим количеством людей (недостаток, который
губит иногда даже очень толковых работников). Говорить с каждым, отвечать многим, отчитываться перед
всеми казалось ему самым естественным состоянием руководителя. Поэтому он в свой кабинет всегда зазывал