Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости

и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их

жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…

Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она

вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в

нем она угадывала

какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его

скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он

иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он

закусывал губу, если уже дело шло “на принцип”. Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно

заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и

принимающий смех.

Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-

то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда

горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: “Обожди, обожди. Не ошибись”.

“Хорошо. Я обожду”, — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся

сердце.

Прав этот опыт, который пытается циркулем и линейкой очертить такие неосязаемые понятия, как

любовь, ненависть, счастье?

Может быть, да, может быть, нет… Но только ведь и опыт бывает разный! Один основан на том, что кто-

то когда-то сделал вам больно. И, постепенно собрав все обиды, все маленькие несправедливости, случившиеся

в жизни, опыт кладет их перед вами, как настольную книгу, и учит: “Будь осторожен, будь недоверчив, будь

осмотрителен — и ты проживешь спокойно”.

Но есть опыт, который при самой трудной жизни копит в памяти другое: теплые солнечные лучи, и на

них стоит оглянуться! Добрые слова, которые сказали вам даже мимоходом. Рука друга, протянутая для

рукопожатия.

Мы говорим друг другу “товарищ”. Не перечисляй тех случаев, когда это слово звучит безлико и

равнодушно. Бывает и так. Но вспомни, хорошенько вспомни, когда оно останавливало тебя на полпути, и ты

возвращался туда, где труднее, и работал, не жалея сил, не дожидаясь орденов!..

Печальная история, которая была за плечами у Антонины, заставляла ее долгое время недоверчиво

сжимать губы, отворачиваясь от людей, которые могли бы стать ее друзьями.

“Я работаю хорошо. Что же вам еще?” — казалось, говорили ее сомкнутые уста.

Но нам этого мало, Антонина!

Многое надо уметь человеку в жизни. Надо уметь и не быть одиноким. Жизнь не очень длинна, конечно.

И загружена у нас сверх головы. Но все то, чего мы не успеем перечувствовать, пережить, перевидеть, так и

будет списано с нашего существования. Нет, не надо быть малодушно осмотрительным в жизни! Иначе мы

проживем ее, так и не узнав хорошенько, что же мы такое. И половина нашего существа, может быть лучшая

половина, проспит, пролежит бесполезно, ничего не прибавив ни себе, ни людям.

…Ведь и Советское государство строили мы всею силой своих сердец.

5

Ключарев и Якушонок действительно во многом отличались друг от друга. Как бы ни были одинаковы

принципы, но люди не могут быть одинаковыми, и одного и того же результата добиваются они по-разному.

Якушонок никого не пробовал воспитывать в одиночку. У него не было вкуса к беседам один на один, как у

Ключарева, который словно часть своей души перекладывал в другого. Для Ключарева очень важны были

интонация, выражение лица, что говорилось и как молчалось. Якушонок же сразу переходил к делам.

Работать он любил сообща, большим коллективом; заседания райисполкома всегда были для него

увлекательным делом: он сталкивал характеры и сам сталкивался с другими. Он был весел, любопытен,

находчив; его рабочая площадка неизмеримо перерастала письменный стол.

И если Ключарев воспитывал души, подготавливал их, поднимал целину сознания, бросал семена, то

Якушонок выходил на поле в грохоте машин — и начинал жатву!

Ключарев был очень впечатлительным, подчас резким человеком, кого-то он любил, кто-то ему не

нравился. За одного он боролся, хотя был против всех, другому не боялся единолично выказать презрение, у

него не было одинакового подхода к людям. Население района — сорок тысяч — это были прежде всего сорок

тысяч личностей, чрезвычайно интересных для него самого.

Якушонок же охотнее мыслил масштабами района. Он больше и ближе чувствовал порывы целых

коллективов, чем отдельных людей. Ему нравилось, что в общем хозяйстве района у каждого есть определенное

место — и у него тоже! — и своя доля ответственности. Он любил воображать себя участником эстафеты, где

палочка передавалась из рук в руки, а победа хотя и становилась безыменной, но в то же время была и его

победой, только силы его удесятерялись силами товарищей.

Ему был чужд инстинктивный страх конфуза перед большим количеством людей (недостаток, который

губит иногда даже очень толковых работников). Говорить с каждым, отвечать многим, отчитываться перед

всеми казалось ему самым естественным состоянием руководителя. Поэтому он в свой кабинет всегда зазывал