Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Он был очень молод — это прежде всего видела в нем Антонина, — и постоянной его заботой было
скрыть свою возмутительную моложавость. Поэтому он то хмурился без особой нужды, собирая на лбу
морщины, то взглядывал в упор резким, пронизывающим взглядом, но золотое колечко волос уже успевало
беспечно выскользнуть из приглаженной прически и висело надо лбом, вызывая в Антонине смешное желание
продеть в него палец…
Иногда Антонина даже пугалась, что сейчас в чем-то прорвется его истинное мальчишеское нутро, и с
беспокойством поглядывала вокруг, но, видимо, никто не смотрел на Якушонка ее глазами.
Просто за столом сидел председатель райисполкома, придирчивый человек, который успел за полтора
месяца так вникнуть во все дела, что было бы бесполезно хитрить перед ним, ссылаясь на местные условия.
Задавал он вопросы с каким-то вежливым смешком в голосе, но его улыбающимся глазам противоречил
строгий, почти обличающий тон.
Народ, съехавшийся со всего района, из самых его отдаленных уголков, привыкнув к открытой,
взволнованной манере речи Ключарева, недоуменно переглядывался: как-то было еще непонятно, нравится ли
им новый председатель райисполкома или не очень?
“Сейчас, на первых порах, важно, чтобы он ни в чем не оступился, — подумала с сестринской заботой
Антонина. — Хоть молчат, а слушают очень внимательно: толково ли скажет, не ошибется ли в цифре, не
перепутает ли чего?”
Антонина незаметно оглядела собравшихся. Кругом сидели люди, которых она знала давно. За каждым
водилась какая-нибудь известная ей слабость, почти всякому случалось хоть по разу, да стоять на ее памяти под
осуждающими взглядами собрания. Но вместе с тем каждый из них сквозь недоделки и просчеты честно тащил
свой воз, свой труд, по плохо замощенным гатям сегодняшнего дня к дню завтрашнему, — а только тот, кому
приходилось самому поработать в таком же вот Глубынь-Городке, знает полную меру этого труда!
Антонина невольно метнула взгляд в сторону Пинчука: как он мог безмятежно разыгрывать несколько
лег подряд пьесу под названием “Сессия райсовета”, составлять нудные шпаргалки и самодовольно слушать,
как те же самые люди читают их часами, вперив тоскующие глаза в бумагу?!
Пинчук сидел ближе всех к Якушонку, как положено ему по штату, но был странно тих и сосредоточен.
Поговаривали, что тотчас после приезда Якушонка он на бюро райкома просился со своим обычным
хитроватым пафосом в колхоз (видимо, это был его способ “отступить с честью”), но Ключарев, не терпевший
ни в чем притворства, разгадал это и неожиданно воспротивился. С губ первого секретаря уже рвалось резкое
слово, когда неожиданно вмешался директор МТС Лель, сидевший тут же.
— Мы думаем об интересах дела, — тактично сказал он. — Новый председатель — человек молодой,
ему нужна помощь. А кто же лучше тебя, Максим Петрович, знает район?
Пинчук, который чувствовал себя только что как натянутая струна, неожиданно обмяк и растрогался. И
то, что эти простые, обнадеживающие слова сказал именно Лель, которого самого частенько ругали на бюро и
всяких совещаниях, теперь почему-то особенно убедило его.
“В самом деле, кто знает тут больше моего?” — подумал он, подозрительно громко задышав. Район стал
вдруг ему близким до боли, и глупыми никчемными показались слова жены: “Для нас везде место найдется с
твоим-то послужным списком!”
Якушонок с первых же дней относился к своему заместителю ровно, без обидного сочувствия в голосе;
он приехал работать, и Пинчук сейчас для него был действительно едва ли не самым ценным человеком,
который помогал ему быстрее войти в курс дела.
На удивление всем, они сработались. Иногда Пинчук ловил себя даже на том, что любуется Якушонком.
Была в Дмитрии Ивановиче та осмотрительность, которой не хватало, по мнению Пинчука, Ключареву;
была смелость, которой недоставало и ему самому, Пинчуку.
Он-то видел, что, круто забирая дела района в свои руки, Якушонок делал это не в пику Ключареву или
кому-нибудь еще, а просто потому, что так понимал свою прямую обязанность. уже невольно Пинчук ревниво
прислушивался к толкам: все ли это понимают или считают Якушонка выскочкой, который старается ради
своего личного авторитета в районе?
Раза два Пинчуку показалось, что он подметил выражение досады и на лице Ключарева, и это несказанно
обрадовало его. “Вот ты ошибаешься в нем, — мысленно воскликнул он, — а я нет! Я один знаю настоящую
цену этому парню!”
Бескорыстное отношение к Якушонку поднимало в Пинчуке уважение к самому себе. И оба эти чувства
крепли с каждым днем, помогая справиться с обидой. Жизнь неожиданно показалась ему очень ясной: нечего
оглядываться назад! Надо помогать всеми силами новому председателю и работать с ним рука об руку. Тем
более что между ними не лежало никаких теней или недомолвок, как с Ключаревым. Пинчук видел, что
Якушонку по душе его пунктуальность, что тот не пренебрегает его опытом и хотя никогда не обращался к
Пинчуку с показной вежливой фразой: “Хотел бы с вами посоветоваться, Максим Петрович”, — но слушает его
очень внимательно, более внимательно даже, чем остальных.
По крайней мере Пинчук всегда замечал, что, произнеся свое обычное: “Какие будут мнения, товарищи