Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
так не хотелось оставаться тут одному, без вас!
— Я могла бы прийти ведь и завтра.
— Да-а… — протянул он, пропуская ее вперед и замыкая дверь за собой. — Знаю я: умчитесь в свои
Лучесы, и жди вас.
Он смотрел на нее в упор, закусив губу и слегка наклонив голову. Во всем его облике было что-то
упрямое, мальчишеское, но в то же время радостное, полное ожидания.
…Червонный месяц сползал все ниже и ниже, пока не воткнулся острием в край земли и здесь
остановился в раздумье. Но, видно, там, на краю света, земля была особенно мягка; месяц сначала завяз своей
единственной ногой, потом погрузился по самые плечи — и вот уже над линией горизонта торчала только его
кривая золоченая шапочка.
Стало совсем темно, но словно еще тише и теплее. Якушонок споткнулся.
— Куда мы это свернули?
Антонина засмеялась в темноте. Смех ее прожурчал как вода, если в жаркий, безветренный день
прислушаться, как она бежит по камням.
— Когда же вы будете знать свой райцентр, товарищ председатель? Ну-ну, не обижайтесь; я и в темноте
вижу, что вы уже надулись. И не оправдывайтесь. Оправдываться — это тоже факт нарушения дисциплины, как
говорит Ключарев. Лучше держитесь за меня покрепче и постарайтесь не потеряться в темноте.
Она сама протянула ему руку. Якушонок крепко взял ее за локоть и многозначительно пообещал:
— Теперь не вырветесь.
В ту же секунду Антонина, поддразнивая, рванула руку и… не вырвалась!
— Так. Теперь вижу. Ну, пошли.
Они свернули еще раз и зашагали по самой окраине; улочка выходила в широкое поле.
— Скажите, а вам ничуточки не страшно, когда вы сидите посредине комнаты и на вас смотрит столько
народу? — спросила вдруг она.
— Страшно? Нет. А разве я делал что-нибудь не так?
Антонина, чтоб успокоить его, невольным движением подалась к нему, хотя они и так шли рука к руке.
— Нет, нет. У вас все получалось очень хорошо. Я просто подумала, что вот мне всегда стоит некоторого
внутреннего усилия встать, что-то сказать перед всеми. Даже открыть чужую дверь. Хорошо хоть, что это со
стороны не заметно, ведь у меня вид совсем не такой… Это смешно?
Он крепче сжал ее руку, ободряя:
— Мне тоже приходится немного притворяться… Пожалуй, не то слово, ну все равно, вы поймете. Дело
в том, что я просто не так много еще знаю тут. А должен знать! Сегодня, например, получалось: они говорят, а я
мысленно ставлю все по местам: Братичи — это там-то, и Любиков — такой-то человек. Трудновато еще так
работать. И главное, неловко перед людьми: ведь многие здесь поопытнее и не глупее меня. Но мне надо
руководить ими и уже сегодня показать, что…
Он вдруг остановился на полуслове с неясным ощущением недоумения перед собственной
откровенностью; сбоку посмотрел на ее обращенное к нему в темноте лицо, на жгут волос, так покойно
уложенный на затылке, — даже на фоне черного неба он казался темным! — но только вздохнул покорно, теснее
прижимая к себе ее локоть.
— Это хорошие люди, которыми вы будете руководить, — задумчиво, добро сказала Антонина. — Мне
почему-то казалось раньше, что ценность человека во многом определяется его культурой. Но теперь я вижу,
что все это растяжимые понятия. Как говорит Ключарев: “Культура, образование… мамин ум надо иметь,
Антонина Андреевна!” И ведь действительно! Тот же Скуловец, вы обратили на него внимание? Он сбоку
сидел, бородатый мужик, глаза хитрущие, зеленые как болотная осока. Когда Любиков выступал, он ему все
рвался что-то подсказать, — так вот он, наверно, знает кое-что, чего мы с вами еще не знаем, да и не скоро
узнаем. Но зато как радостно, если и я сама и вы сможем открыть перед ним тот уголок знаний, который для
него был как белый лист, а нас этому учили в школах и институтах. Может быть, самое интересное в жизни —
такое узнавание, и для себя и для других. Правда?
— Правда. Я не думал об этом прежде, но сейчас мне кажется, что и для меня это так… Где вы росли?
— В Великих Луках.
— А я в Речице, есть такой городок на Днепре. Ну, мы-то жили не в самой Речице, а в рабочем поселке, в
соснячке. Там завод “Дубитель”. Между прочим, общесоюзного значения. А потом спичечная фабрика
“Десятый кострычник”.
Он сказал “кострычник” твердо, по-белорусски, и она вдруг ощутила в себе ответный толчок нежности
на то, как он произносит это слово.
— Жалко, что вы не курите, — сказала Антонима застенчиво. — Вы бы зажгли спичку, а я посмотрела бы
в ваши глаза: о чем вы сейчас думаете?
Якушонок приостановился.
— Что ж, — решительно сказал он. — Спички у меня есть.
Он достал коробок, чиркнул сразу несколькими и поднял их над головой. Лицо у него было бледное,
напряженное, но взгляд неотрывно направлен на Антонину.
И она вспомнила, что однажды точно так же он был устремлен к ней, этот взгляд.
Глаза — первое, что нас выдает. Мы еще сами не знаем, долго не знаем, а глаза уже знают!
Спички потухли. Стало темно, темнее, чем раньше. Безлунная ночь.
Ей казалось, что она не только прочла его мысли, но угадывает даже трепетание крови в его венах.
— Я думаю вот о чем, — медленно проговорил Якушонок. — Что бы вы ответили мне сейчас, если б я