Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
хочет только все брать, этот ваш Павел Горбань, а мы еще нянчись с ним, проявляй чуткость, создавай условия!
Какое он имеет право не уметь работать на том месте, где его поставили? Если именно это нужно сегодня
стране!
— Но нужно и другое, — возразил Ключарев хмурясь. — Водить трактор, может быть, еще важнее, чем
сидеть в райкомовском кабинете.
Якушонок саркастически дернул щекой.
— Да, сейчас он случайно угодил в точку. Нужны механизаторы, а у него влечение души. — Якушонок
проскандировал это слово. — Но, простите меня, это похоже и на спекуляцию на модной теме, если уж говорить
правду! Почем вы знаете, что он просто не бежит от ответственности за тот развал, что оставляет здесь?
— Как вы можете так говорить о человеке, которого не знаете! — почти с гневом воскликнула Антонина.
Якушонок живо обернулся к ней.
— А потому что я сужу по делам, а не по лирическим вздохам. Жизнь требует не одного восхищения, а
прежде всего работы.
— Вы же не о том, совсем не о том, — досадливо морщась, проговорил Ключарев и невольно посмотрел
на Антонину, ожидая поддержки, а может быть, и для того, чтобы оттенить свою правоту и превосходство над
Якушонком в этом споре, подсознательно чувствуя в нем соперника.
И то, как она успокоительно отозвалась ему, слегка кивнув, окончательно взорвало Якушонка.
Если б она промолчала, ревнивая мысль, возможно, потухла бы, как и другие, такие же бешеные,
скоропалительные догадки Якушонка в это утро. Но Антонина заговорила терпеливым, убеждающим тоном,
который сейчас показался особенно оскорбительным ему.
— Федор Адрианович не имеет в виду очковтирателей. Но разве помочь найти место в жизни, открыть в
человеке призвание уже само по себе не одна из важнейших и благородных задач партии?
— Нет! — отрезал Якушонок. — Партия воспитывает прежде всего дисциплину. Мы не настолько богаты
временем, чтобы расточать его на ленивцев и неудачников, рассматривать их под микроскопом. Те, что слишком
много требуют для себя, не внушают мне доверия. Положиться на них — все равно что поверить женщине…
— Вы смешали все в одну кучу, — быстро сказал Ключарев, взглянув на Антонину, которая даже в лице
переменилась при этих последних словах. — У вас нет логики. Да вы и сами так не думаете, я в этом убежден.
— Нет, я именно так думаю, — раздельно произнес Якушонок с тем холодным задором отчаяния, когда
кажется, что чем хуже, тем лучше, лишь бы все это уже кончилось поскорее.
Он видел, как Антонина смотрела на него сначала с пытливым вниманием, потом с недоумением и
горечью и, наконец, отчужденно, откинувшись на спинку стула. “Уходи. Нам незачем больше говорить”, — так
он прочел ее взгляд.
Она даже нетерпеливо тронула листки письма на столе, словно желая поскорее перейти к другому.
Тогда он присмирел и испугался. Видение рассветных облачков прошло по его сердцу, и он стоял
несколько мгновений, растерянно опустив голову.
— Райисполкомовская машина идет сейчас в сторону Лучес, — сказал он, наконец, хрипловато. —
Может быть, вас подвезти, Антонина Андреевна?
— Нет. У меня еще дела в Городке.
Он повернулся и вышел, тихо прикрывая дверь.
— Вот ведь как его в сторону вдруг понесло! — сказал Ключарев. — Молодой. Так и кипит.
— А может, это и не от одной молодости, — с трудом проговорила Антонина.
У нее мелькнула невыносимая мысль об ошибке. Второй ошибке в ее жизни. Но если для
восемнадцатилетней девочки прозрение пришло через год, то двадцативосьмилетняя женщина должна быть
осмотрительнее.
Последние дни она жила как в чаду, только и думая о Якушонке, если говорить правду. Но кто он, этот
Якушонок? Разве она знала его больше, чем тогда Орехова? Странные, недобрые слова говорил он сейчас и
смотрел на нее так, словно требовал, чтобы она немедленно соглашалась с ним во всем. Но она не раба его, а
человек со своей собственной разумной волей!
— Очень он еще не устроен, — донесся до нее голос Ключарева. — Живет в гостинице. Вот скоро
отремонтируем квартиру, пусть выпишет семью, будет хоть накормлен вовремя.
Ключарев добро улыбнулся. Глаза у него, когда он смотрел на Антонину, ярко голубели.
Он наслаждался простой и редкой для него радостью: тем, что она была рядом. Кроме того, у них
оказалось сейчас общее, хоть маленькое, но их собственное, никому больше не известное дело: письмо Виталия
Никодимовича о лекарственном меде.
Ключарев был пока единственным человеком, знавшим правду о злополучных ульях. Даже Якушонку
Антонина не успела еще ничего рассказать. Поэтому естественно, что, получив ответное письмо от Ляровского,
она захотела показать его прежде всего Ключареву.
Все ближе узнавая Федора Адриановича и привязываясь к нему по-человечески, Антонина чувствовала
себя и виноватой перед ним. Ведь она не принесла ему никакого счастья! Может быть, сделала только его жизнь
запутаннее и труднее, чем она была до сих пор.
А после счастливого рассвета, полная еще признаниями Якушонка, Антонина особенно совестилась
перед Ключаревым. Инстинктивно ей хотелось чем-то возместить его потерю, ну хотя бы добрым словом,
вниманием, с которым она его слушала, горячностью, с которой приняла его сторону в споре. На Якушонка же