Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
ей трудно было вначале смотреть; она смутилась, как школьница. Теперь, при свете дня, любовь их предстала
перед ней необычной, почти нелепой. И все-таки как она обрадовалась их нечаянной встрече!
Но радость оказалась короткой.
Злой, раздражительный, язвительный тон испугал ее больше, чем то, что он говорил. Руки ее опустились.
Мельком оброненные слова о квартире и какой-то неведомой ей, но существующей семье Якушонка были
последней каплей в той чаше горечи, которую поднесло ей это безжалостное утро.
Ей захотелось на мгновение подойти к Федору Адриановичу и доверчиво, как десять лет назад пожилому
майору, уткнуться лицом в твердое плечо, ощущая терпкий мужской покровительственный запах табака…
— Вы уже уходите? Подождите минутку: может быть, машину…
— Нет, Федор Адрианович, за мной приедут на лошади. И спасибо вам…
На травяном пустыре с трибуной для майских и октябрьских праздников Антонина остановилась,
бесцельно глядя под ноги. Должно быть, сказывалась бессонная ночь: нервный подъем сменился у нее апатией.
Ей не хотелось больше ни о чем думать, не хотелось ничего вспоминать.
И она прошла, потупившись, даже не заметив, что у райисполкома, через площадь, стоит собравшийся в
путь бегунок — “газик”, все та же бодрая, славная машина защитного цвета, а Якушонок взялся уже было за
дверцу, но, увидав Антонину, остановился как вкопанный.
Первым побуждением его было окликнуть Антонину, торопливым покаянным шепотом объяснить ей тут
же, на улице, и свою собственную глупую подозрительность и то, как ему хочется услышать от нее, что ничего
не изменилось в их отношениях, ничего не зачеркнуто, может быть, даже сразу договориться о будущей встрече.
Но она прошла в нескольких шагах от него, словно он был пустое место, полная какими-то своими,
неизвестными ему мыслями, и только один раз, оглянувшись, долгим взглядом посмотрела на райком, словно
там оставалась половина ее души.
И с яростью, с обидой он вскочил в машину, со всего размаху трахнув дверцей.
3
Иногда случается, что один и тот же день с одинаковыми тучами и неизменным для всех солнцем
откладывается в памяти людей по-разному. “Это был такой прекрасный день”, — вспоминает кто-то, хотя сосед,
например, помнит, что хлестал дождь и он даже схватил насморк. Но что до того! Вы носили свое солнце с
собой. Оно вам сопутствовало, и, куда бы вы пи оглянулись, все было залито его щедрым светом. Даже потом,
через толщу лет, едва вспомнится этот день, как в сердце снова оживут молодые, чистые чувства.
День начался для Жени гудком ключаревской машины на дворе гостиницы. Это было таким точным — но
таким счастливым сейчас! — повторением прошлого, что она сбежала по крутой лесенке, еле удерживая себя от
желания проехаться по перилам.
— Едем в Большаны? — спросил Ключарев, высовываясь из “победы”.
На нем был высокий картуз и знакомый френч. Даже коралловая полоса его от твердого околыша, как и
прежде, разрезала лоб.
Поглядев на небо, Женя захватила жакет и повязала голову земляничной косынкой.
— Вот что, — сказал по дороге Ключарев, — я заверну еще в МТС ненадолго, а вы пока погуляйте по
леску. Ну, ну, у нас с Лелем будет крупный мужской разговор, не для девичьих ушей, понятно?
За усадьбой МТС, где неутомимо работал движок, начинался еловый бор. Ветра не было — ели на
черных стволах стояли так тихо, словно счет и времени и пространству был здесь потерян. Низкое солнце, едва-
едва пробиваясь в чащу косым лучом, зажгло рыжую хвою у корневищ. И так странен, так ярок был этот огонь,
что Жене хотелось нагнуться к нему и погреть руки. Голубой гонобобель мокрыми бусинами щедро сверкал у ее
ног. Из сырой чащи, где поднимались папоротники, тянуло грибным духом. Шишки — прошлогодние,
побуревшие и зеленые, упавшие до времени, крепкие как молодые огурчики, — лежали, зарывшись носами в
мох. Ягода тоже: если уж падала во мшанник, ее оттуда не вытащишь. “Разве только щипчиками для сахара!” —
подумала Женя.
Руки Жени и ноги чуть не до колен были уже мокры от сырого гонобобеля, а лесные тропы всё вели и
вели вглубь, дальше от живого дыхания эмтеэсовского движка.
У каждого места есть свое понятие “глубинки”.
Каким, например, далеким казался Жене из Москвы полесский областной город! А в области ее пугали:
“У-у, Глубынь-Городок!” Но вот отъедешь от Городка километров двадцать, не больше, и — Дворцы. Здесь,
мыслится, уже истинная, неподдельная глушь! Ан нет! За Дворцами есть Грабунь, куда еще Женя не
добиралась, а за Грабунем, говорят, Велемические хутора. И так будут открываться, шаг за шагом, всё новые и
новые места, словно ларец с самоцветами…
Но и сюда тоже шли по гатям и лесным дорогам кусторезы, тракторы, бульдозеры. Тянулись гибкие, как
змеи, звенящие провода. Ехали сельские киномеханики по тряским проселкам и везли в круглых жестяных
коробках сегодняшний день мира.
— Ничего! Планета наша для радости тоже неплохо оборудована, — шутя сказал как-то Ключарев Жене.
— Хоть господь бог и не отпустил нам для построения коммунизма миллиончиков двести образцово-
показательных душ, но мы не плачемся. Обходимся своими, хотя люди у нас обыкновенные, простые: кое в чем