Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

ей трудно было вначале смотреть; она смутилась, как школьница. Теперь, при свете дня, любовь их предстала

перед ней необычной, почти нелепой. И все-таки как она обрадовалась их нечаянной встрече!

Но радость оказалась короткой.

Злой, раздражительный, язвительный тон испугал ее больше, чем то, что он говорил. Руки ее опустились.

Мельком оброненные слова о квартире и какой-то неведомой ей, но существующей семье Якушонка были

последней каплей в той чаше горечи,

которую поднесло ей это безжалостное утро.

Ей захотелось на мгновение подойти к Федору Адриановичу и доверчиво, как десять лет назад пожилому

майору, уткнуться лицом в твердое плечо, ощущая терпкий мужской покровительственный запах табака…

— Вы уже уходите? Подождите минутку: может быть, машину…

— Нет, Федор Адрианович, за мной приедут на лошади. И спасибо вам…

На травяном пустыре с трибуной для майских и октябрьских праздников Антонина остановилась,

бесцельно глядя под ноги. Должно быть, сказывалась бессонная ночь: нервный подъем сменился у нее апатией.

Ей не хотелось больше ни о чем думать, не хотелось ничего вспоминать.

И она прошла, потупившись, даже не заметив, что у райисполкома, через площадь, стоит собравшийся в

путь бегунок — “газик”, все та же бодрая, славная машина защитного цвета, а Якушонок взялся уже было за

дверцу, но, увидав Антонину, остановился как вкопанный.

Первым побуждением его было окликнуть Антонину, торопливым покаянным шепотом объяснить ей тут

же, на улице, и свою собственную глупую подозрительность и то, как ему хочется услышать от нее, что ничего

не изменилось в их отношениях, ничего не зачеркнуто, может быть, даже сразу договориться о будущей встрече.

Но она прошла в нескольких шагах от него, словно он был пустое место, полная какими-то своими,

неизвестными ему мыслями, и только один раз, оглянувшись, долгим взглядом посмотрела на райком, словно

там оставалась половина ее души.

И с яростью, с обидой он вскочил в машину, со всего размаху трахнув дверцей.

3

Иногда случается, что один и тот же день с одинаковыми тучами и неизменным для всех солнцем

откладывается в памяти людей по-разному. “Это был такой прекрасный день”, — вспоминает кто-то, хотя сосед,

например, помнит, что хлестал дождь и он даже схватил насморк. Но что до того! Вы носили свое солнце с

собой. Оно вам сопутствовало, и, куда бы вы пи оглянулись, все было залито его щедрым светом. Даже потом,

через толщу лет, едва вспомнится этот день, как в сердце снова оживут молодые, чистые чувства.

День начался для Жени гудком ключаревской машины на дворе гостиницы. Это было таким точным — но

таким счастливым сейчас! — повторением прошлого, что она сбежала

по крутой лесенке, еле удерживая себя от

желания проехаться по перилам.

— Едем в Большаны? — спросил Ключарев, высовываясь из “победы”.

На нем был высокий картуз и знакомый френч. Даже коралловая полоса его от твердого околыша, как и

прежде, разрезала лоб.

Поглядев на небо, Женя захватила жакет и повязала голову земляничной косынкой.

— Вот что, — сказал по дороге Ключарев, — я заверну еще в МТС ненадолго, а вы пока погуляйте по

леску. Ну, ну, у нас с Лелем будет крупный мужской разговор, не для девичьих ушей, понятно?

За усадьбой МТС, где неутомимо работал движок, начинался еловый бор. Ветра не было — ели на

черных стволах стояли так тихо, словно счет и времени и пространству был здесь потерян. Низкое солнце, едва-

едва пробиваясь в чащу косым лучом, зажгло рыжую хвою у корневищ. И так странен, так ярок был этот огонь,

что Жене хотелось нагнуться к нему и погреть руки. Голубой гонобобель мокрыми бусинами щедро сверкал у ее

ног. Из сырой чащи, где поднимались папоротники, тянуло грибным духом. Шишки — прошлогодние,

побуревшие и зеленые, упавшие до времени, крепкие как молодые огурчики, — лежали, зарывшись носами в

мох. Ягода тоже: если уж падала во мшанник, ее оттуда не вытащишь. “Разве только щипчиками для сахара!” —

подумала Женя.

Руки Жени и ноги чуть не до колен были уже мокры от сырого гонобобеля, а лесные тропы всё вели и

вели вглубь, дальше от живого дыхания эмтеэсовского движка.

У каждого места есть свое понятие “глубинки”.

Каким, например, далеким казался Жене из Москвы полесский областной город! А в области ее пугали:

“У-у, Глубынь-Городок!” Но вот отъедешь от Городка километров двадцать, не больше, и — Дворцы. Здесь,

мыслится, уже истинная, неподдельная глушь! Ан нет! За Дворцами есть Грабунь, куда еще Женя не

добиралась, а за Грабунем, говорят, Велемические хутора. И так будут открываться, шаг за шагом, всё новые и

новые места, словно ларец с самоцветами…

Но и сюда тоже шли по гатям и лесным дорогам кусторезы, тракторы, бульдозеры. Тянулись гибкие, как

змеи, звенящие провода. Ехали сельские киномеханики по тряским проселкам и везли в круглых жестяных

коробках сегодняшний день мира.

— Ничего! Планета наша для радости тоже неплохо оборудована, — шутя сказал как-то Ключарев Жене.

— Хоть господь бог и не отпустил нам для построения коммунизма миллиончиков двести образцово-

показательных душ, но мы не плачемся. Обходимся своими, хотя люди у нас обыкновенные, простые: кое в чем