Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— От нашего честного труда зависит вся дальнейшая жизнь, — сказал Снежко. — Правительство во всем
идет навстречу колхознику. На одни пособия многодетным матерям и на пенсии у нас в районе выплачивается
полтора миллиона. Да еще на школы — восемь миллионов. Теперь скажу дальше. Некоторые обижаются, что
аванс выдали за шесть месяцев, а седьмой как раз не вошел, и школьники, которые трудились все каникулы,
ничего не получили. Так вот нам секретарь райкома подсказывает:
месячную оплату. Будем авансировать колхозников двенадцать раз в году!
Шумок в зале был все время, но характер его менялся, он становился спокойнее, добродушнее: деловой
шум.
За стеклами с крыши падали длинные капли. Небо прямо в окна светило дымным закатом. Капли падали
медленно и тоже неярко светились, как желтое стекло.
Шел мелкий дождь. Он то переставал, то начинал снова, и казалось, это ранняя осень спешит засеять
вспаханные под зябь поля. Как она щедро сыпала частыми дождинками! Словно верила, что каждая из них,
проникнув в землю, вскоре пустит там корень и поднимется вверх тонким инеем.
Когда собрание кончилось и Ключарев с распаренным, усталым лицом вышел, наконец, на крыльцо, небо
очистилось.
Беленький спокойный месяц лежал невысоко над горизонтом, как ноготок; не успев еще налиться
серебром, он уже обречен был кануть за линию горизонта. Наступала вторая безлунная ночь.
— Возвратился? — спросил Ключарев шофера, подходя к “победе”.
— Отвез, Федор Адрианович, все в порядке.
— И больного взяли?
— Взяли. Это Филонкин из Пятигостичей, может, помните? Антонина Андреевна его у себя оставила, в
Лучесах. Столбняк у него. Так всего и скручивает! А длинный, жилистый мужик… Тоже, скажу, у докторов
работка!..
— Что ж, — внезапно сказал Ключарев, круто оборачиваясь. — Поедем теперь а Дворцы. Не возражаете,
Женя?
Стало быстро вечереть. Одна, вторая, третья деревни попадались им на пути, темные, мохнатые от
густых деревьев. Почти у каждой калитки парочка или просто две подружки смутно белели кофточками.
Дорога шла то лесом, то темными, как бездонные озера, полями. Запахло остро и дурманно лозой.
Сладковатый сырой запах.
— Днем, в жару, тут и вовсе угоришь, — сказал Саша, оборачиваясь. — Глубынь скоро.
Дорога стала узкой, запетляла. “Победка” бесстрашно входила по колено в лужи, и они шипели под
колесами, как Змей-Горыныч, охраняющий свои заповедные места. Подъехали к переправе, остановились.
— Э-эй, паром! — закричал шофер и вдруг засвистал молодецки; ночь уж такая была: разбойная,
безлунная. Ни зги.
Река не виднелась, а скорее угадывалась той особенной тишиной, какая бывает в тихую погоду только на
воде. Густой мрак земли и неба был все-таки чем-то изменчив: то ли плыли невидимые облака, то ли травы
жили, шевелясь от кузнечиков и мелкого зверья. Но вода лежала неподвижно, загадочно, дегтярной густотой.
Включили фары, и два чешуйчатых золотых столба легли поперек Глубыни. Плеснула рыба: потревожили
сон. Натянулся трос, выныривая из воды.
Паром двигался бесшумно, но голос и кряхтенье паромщика были хорошо слышны. Река дышала уже
зимним холодом. Ух, какая недобрая красавица!..
В Дворцах клуб еще не был достроен, и молодежь собиралась возле правления — простой деревенской
хаты. Какая-то девчонка танцевала на крыльце сама с собой и кружилась без музыки и без партнера.
Единственный на все Дворцы приемник шуршал под руками Валюшицкого. Ключарев тоже подсел, повертел
рычажки.
— Ослабело питание?
Потом оглянулся на примолкшую молодежь, которая набилась следом за ним в правление.
— Ну как, ребята, скучно живете?
Ему вспомнилось, как однажды он попал в этих же Дворцах на вечер самодеятельности.
В классе начальной школы с некрашеным, закапанным чернилами полом сдвинули парты, настелили их
сверху досками, на веревке протянули домотканное разноцветное рядно — и вот уже сцена готова!
Зрителей набилось — не продохнешь! От пяти- шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до
древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на
волнах, — так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!
— Ничего, — сказал теперь Ключарев, — скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год.
Заживете не хуже, чем в Городке!
Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.
— А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!
— Что так?
Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:
— Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!
Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной
колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как
взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.
Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным
видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: “Что мне работать?