Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Большаны шелестят золотыми деревьями.
Снежко, в пальто с налипшими соломинками, сидит в кабинете, задумчиво качаясь на жестком стуле-
кресле с круглыми подлокотниками, ожидает, когда начнется правление. Он озабочен: только что звонил
Ключарев — нужны экспонаты льна в Минск, на совещание, куда секретарь райкома уезжает послезавтра. А в
колхозе ничего не осталось. В правлении стоит один береженый сноп для Всесоюзной сельскохозяйственной
выставки. По хатам, что ли, теперь искать?
— Ага, нелегко дается слава? — поддразнил в трубку Ключарев. — На будущий год половину урожая
оставляйте на экспонаты, как Блищук: единственный выход!
— Смейтесь, смейтесь, Федор Адрианович, — отозвался с ворчливым юморком Снежко, — а у меня и
так жизнь делится на две половины: когда я не был председателем и теперь.
— Ну, и как она, теперешняя жизнь?
— Ничего! Вот выспался сегодня, и веселей на душе.
Снежко потянулся, хрустнув суставами.
Просунув сперва в дверь голову, зашла молодица из соседнего села, босиком, но в нарядной юбке, с
кружевным передником, как носят полещанки. На каждом слове она кокетливо закидывала голову, и в ушах ее
звякали плоские серебряные сережки.
— За огурцами в Большаны приехала? Своих что, нема? — важно спросил Снежко.
— Видать, нема, товарищ председатель! А мабуть, ваши и слаще.
— По тридцати пяти копеек килограмм.
Она переступила с ноги на ногу.
— Поменьше бы. Далеко ехала…
Снежко вдруг засмеялся:
— Вот ты! Я же не купец. Правление так решило.
Правление собиралось теперь часто, по два раза в неделю, распутывали дела четырехмесячной давности.
Кроме правленцев, в комнату набивались любопытствующие; кому не хватало места, стояли на крыльце и, когда
раздавался смех, тянулись на цыпочках: “Кто? Что сказал?”
Снежко голос подавал редко, и то выслушав уже всех, даже реплики за дверью. В его жестах, ухватках,
даже в манере говорить часто проскальзывали знакомые ключаревские черты. Казалось, Снежко все время
оглядывается на своего секретаря: так он чувствовал себя увереннее.
Сегодняшнее правление шло довольно мирно, пока не заговорили о павшем теленке. В акте
ветфельдшера было сказано, что пал он от гнойной гангрены легких из-за недосмотра.
Чей-то упрямый голос из-за двери буркнул:
— А теленок и раньше был больной.
— Если больной, то почему вы мне не заявляли? — Ветфельдшер Чиж, похожий на цыгана, черный,
жилистый, с бешеными глазами, потянулся кулаком к столу — стукнуть. Но сидел слишком далеко, не
дотянулся и только потряс кулаком в воздухе. — Мое мнение: пусть завфермой уплатит стоимость!
— Нет! — сипло отозвался голос из-за двери. — Что, в хозяйстве уж и теленок не может сдохнуть? Где
такая бессмертная земля? Я сам, может, туда хочу. Списать, и разговор окончен!
Чиж хищно сверкнул металлическими зубами:
— А я тогда на прокуратуру подам!
Правление нерешительно переглядывалось, качало головами. Стали голосовать: списывать или
восстановить. Голоса разошлись: четыре на четыре.
Снежко с сумрачным видом перечитывал акт. Потом поднялся.
— Вызвать главного ветеринарного врача Перчика, пусть разберется в причинах смерти теленка — такое
есть предложение. И в течение двух недель установить на ферме дежурство членов правления — это второе.
— Фонарей дайте, иначе нельзя вечером доить, — успокаиваясь, сказал из-за двери завфермой.
Снежко хрипло и очень решительно:
— Хорошо! Обязать председателя колхоза Снежко за три дня приобрести фонари.
Все кругом загудели одобрительно.
Счетовод Клава Борвинка, наглаженная, причесанная, в белой кофточке, чуть улыбаясь, читала акт за
актом.
— Да ты самую суть читай! Трофим Сотник не вышел на работу. Есть Сотник?
Протиснулся парень в кепке, заломленной набекрень, с румяным, чистым голубоглазым лицом.
— Я терницу женке делал, — упрямо повторял он. — Надо же ей на лен было идти!
— А как она в прошлом году ходила?
Парень едва приметно, застенчиво вздохнул:
— Так я ее только этой зимой за себя взял…
Все засмеялись, и Снежко, сверкая зубами, сказал:
— Что ж, если взял жену без терницы в приданое, дать Сотнику выговор. Кто голосует за это? —
Трофиму он бросил укоризненно: — Сберег в хозяйстве ты сто рублей, а потеряли мы на времени, может,
тысячу!
— Молодка Агафья Заяц бросила работу, ушла по грибы.
— А у меня дитя, я его отняла от груди и ушла, чтоб оно не видело…
Слезы стыда и волнения брызнули у нее из глаз, она утирала их концом платка.
Снежко почесал в затылке, негромко проронил:
— Да, есть тут обычай так детей от груди отнимать. Только почему бригадиру, Гаша, не сказалась?
Потом перед правлением предстал веселый мужичок, начал объяснять, добродушно пожимая плечами:
— Плыл я, значит, на лодце, а рядом утки. Собака прыгнула в воду и задавила утеня. И ведь никогда
раньше не хватала! Такая добрая собачка была…
— Заплатить стоимость! — замахали на него.
Клава прочла еще акт: волк утащил гусыню.
Развеселившееся собрание и здесь приговорило: вызвать волка на правление, счислить с него трудодни!..
Антон Семенчук, тяжело вздыхая, в неизменном ватнике, подталкивал соседа локтем.
— Нет, ты слышишь? С волка штраф брать! Ох народ!..