Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?
Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..
Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него
должна была ударить молния возле одинокого дерева — все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.
— Прости меня, — прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. — Прости за то, что я
мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? — спросил он после молчания.
— Разве я могу на тебя сердиться?
— Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…
Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.
— На тебе зеленое платье! — воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас.
И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: — Прошел месяц с тех пор, как я увидел
тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!
— Помню, — тихо отозвалась Антонина. — И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни
сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни — ведь всякое может случиться! — будем верить
только друг другу. Хорошо?
Он молча поцеловал ее.
Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди,
вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом,
из которого уже не было выхода…
Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к
горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака
ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, — словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не
было на небе двух схожих уголков!
Они стояли у колыбели новорожденного утра.
— Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..
— Пусть думают. Некогда будет: днем я приеду за тобой и повезу в Городок менять гражданское
состояние, понятно?
— Понятно, товарищ председатель райисполкома!
Она вдруг схватилась ладонями за щеки, глаза ее наполнились веселым страхом.
— Как же так скоро, Митя? Хотя бы неделю… месяц…..
— Ни одного дня! А то ты опять что-нибудь придумаешь.
Одинокая сосна посреди поля — страж Лучес — была наклеена черными ветвями на небосклон, как на
плотную бумагу, а за ней все причудливо исполосовано световыми волнами. Неизвестно откуда наплыло
трехлистное облако. Волокна его тянулись не вдоль горизонта, а вверх, к зениту, и стояли стоймя, как лепестки
тюльпана. И когда в узкую щель между двумя близко сдвинутыми тучами на востоке брызнул первый багряный
луч — будто забытый огонь на загнетке, — лепестки начали медленно наливаться светом, как если бы изнутри
зажгли лампу; и вот уже вся эта гигантская розовая светильня тихо пламенела, неуловимо и постоянно меняя
краски от багряного к алому. Воздух стал тоже необычайно, легким, бледно-алым, и можно было идти версты,
не чувствуя утомления.
— Митя, отпусти меня, пожалуйста. Уйди первым. У меня не хватает духу.
— Мы больше никогда не расстанемся! Я заберу тебя в Городок.
— В гостиницу? Нет, ты будешь жить у меня в Лучесах. Видишь наше окно?
И он снова увидел это окно в густой зелени невянущих сиреней.
Они подошли к ограде, когда все вокруг заволокло внезапно поднявшимся из низин туманом. Но и он
был пронизан розовым светом: венец солнца вынырнул из-за горизонта.
— Слушай, — сказала она, уже стоя по ту сторону ограды, — знаешь, в чем наше самое большое
счастье?
Ее переполняло чувство близости и родства с этим человеком, и она искала слов, чтобы выразить это.
— В тебе!
— Ты несерьезный человек! Нет, правда? Хочешь, скажу? В том, что мы с тобой во всем вместе. Вот
Любиков — он тоже наш, и Федор Адрианович, и весь Городок. Ты его любишь, наш Городок?
— Прежде всего тебя! Тоня…
— Нет, нет!.. Приезжай же скорее!..
Она взмахнула рукой и словно бросила между ним и собой белый платок тумана. Якушонок зажмурился,
а когда снова открыл глаза, Антонины не было, а вся бревенчатая лучесская больничка, как крепко сколоченный
фрегат, плыла за молочной пеленой, и трубы ее победно сверкали в лучах восходящего солнца.
3
В полдень Якушонок вошел к Ключареву, стремительно распахнув дверь. Радостное нетерпение снедало
его.
— Федор Адрианович! — сказал он еще от порога. — Давайте договоримся об отпусках. Если вы не
возражаете, я хотел бы уйти в конце этого месяца, чтобы поехать вместе с женой.
— С женой? — повторил Ключарев приподнимаясь.
Якушонок вспыхнул. Глаза его стали совсем синими.
— Да, с женой. С Антониной Андреевной. Поздравьте нас!
…Проводив его до дверей, Ключарев бесцельно остановился возле открытого окна, постоял несколько
минут, опершись о подоконник. Окно выходило на соседний дом, крашенный охрой. Ему видно было, как через
весь двор, теплый от солнца, рядом с бельевой веревкой тянется такая же длинная и блестящая нить паутины.