Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
другого дела хуже пойдут? Нет, район надо сдать крепкий с рук на руки, — честно добавил он.
— Сколько сейчас времени? — спросил вдруг Лобко, глядя на кишащее звездами небо.
Ключарев посмотрел на руку, приблизив циферблат к гаснущему костру.
— Десять минут первого.
Новый день начался.
5
…Вечереющий Городок усыпан листьями, от которых идет слабый, сладковатый запах. Они еще не
шуршат под ногами, а лежат мягко, как атлас. Лужи блестят
кругом.
Женя идет с чемоданом к райкому: командировка ее кончилась. Пора собираться обратно. Ключарев едет
по делам службы в Минск и берет ее с собой. До железной дороги им часа три, если Саша поторопится. Вчера
Саша зашел ее предупредить, присел ненадолго. Он немного осунулся.
— Только что из Пятигостичей вернулись, сейчас на Дворцы едем. А у райкома уже машина стоит —
приехало начальство из области. Покоя нет ни мне, ни Ключареву! А я, между прочим, в вечернюю школу
записался. В районе у нас теперь все учатся, даже Пинчук.
— Ну? В каком классе?
— В десятом.
Они рассеянно посмеялись.
— Ты последи, когда на Дворцы поедете, чтоб он хоть поспал перед этим хорошенько, — тоном старшей
сказала Женя.
— Да, будет он спать! — сердито отозвался Саша.
Женя вспомнила, что утром диктор бесстрастно и безжалостно ругал область за сев озимых. “У нас в
районе тоже еще не кончили!” — расстроенно подумала она.
— Слушай, Саша, вы все-таки берегите его. А то побегает так человек и свалится. Ведь у него здоровье
не очень хорошее. Вам же хуже будет: заболеет, уедет на другую работу полегче… — Она не договорила, и
шутка тоже не получилась.
Саша вдруг ожесточенно хлопнул кепкой по колену.
— А мне что? Дети плачут? Снимусь — и геть на другое место! За ним.
— Ну ты, а все остальные, весь район?
— Тоже могут, — остывая, сказал он.
И оба засмеялись, представив, как кочует Глубынь-Городокский район по ухабистым дорогам через
Озерки и непроходимые Федоры.
“Куда вы, городчуки?” — спросит их Курило.
“Так что за своим секретарем, Иван Вакулович!”
И еще раз подумала Женя: до чего же на своем месте и нужен людям этот человек!
Женя вовсе не считала Ключарева совершенством. Он простоват по своим вкусам и привычкам. Он,
может быть, многого не знает — не успел узнать. Мир музыки, поэзии, театра далек от него (будет ли у него
время овладеть им?). Но он сложный, талантливейший человек! Жене иногда казалось, что к нему надо
приближаться попеременно — то с микроскопом, то с телескопом.
Зажглись лампочки на столбах. Они показались Жене первыми звездами на небе — ясные, мерцающие.
На главной улице слышалась громкая музыка: завтра здесь праздник песни. Переполненные грузовики с
девушками в разноцветных хустках то и дело лихо въезжали в Городок. Праздник песни! Сам Городок показался
вдруг ей песней — со всеми его хорошими и плохими людьми.
И так стало грустно и жалко оставлять его, словно здесь-то и была ее настоящая родина!..
— Ну, Женя, танцуйте, — сказал ей Федор Адрианович, когда она в последний раз вошла в его кабинет.
И, как когда-то давно, два месяца назад, помахал над головой голубым конвертом.
Женя без улыбки протянула руку. Нет, она не очень рвется к этим письмам! Борис опять будет писать ей,
что вот как все счастливо сложилось у него в жизни: кончил аспирантуру и остался в Москве. На первых порах
им будет, конечно, трудновато с квартирой, но как-нибудь перебьются (“По-студенчески, Женек! Ведь ты не
боишься трудностей?”).
Жене нелегко разобраться в своих чувствах, но все чаще и чаще глядя на самых разных людей в Городке,
она невольно думает: “А почему Борис не такой? Если б Борис был таким!” Охотнее всего она представляет его
на месте Кости Соснина или Костю на месте Бориса. Эти два образа путаются в ее воображении. Ей очень
хочется привезти Бориса сюда, чтоб он увидел все собственными глазами. И тогда как крепко взялись бы они за
руки! Крепко-крепко, может быть на всю жизнь…
С Ключаревым она простилась следующим вечером на широкой минской площади. Скверы стояли в
желтых, облетающих шапках. И хотя еще далеко было до того, как залетают над городом первые блестки снега,
но уже в воздухе явственно чувствовались пронизывающие струи холода.
— Ну, вот и лето прошло, — сказал Ключарев так, что она услышала за этими словами: вот и все
кончилось.
Они медленно подходили к площади. Было еще не поздно, но по-осеннему рано стемнело; шли люди,
громко разговаривая; шипя шинами, пролетали троллейбусы. Следя, как они с зеркальной легкостью катятся по
асфальту, Женя вдруг вспомнила глубынь-городокские ухабистые дороги, пески Озерков и надсадное мушиное
жужжание мотора, когда собираются все силы для рывка. Да, далеко отсюда до Глубынь-Городка!
Когда переходили улицу, Ключарев на мгновение взял ее за руку; не под локоть, а именно за руку, как
берут детей. Потом выпустил, но она благодарно сохранила в памяти это дружеское прикосновение.
— Трудновато мне сейчас будет, — неожиданно сказал он. — Столько новых задач! А тут еще с озимыми
отстаем. То есть, конечно, мы посеемся, и это дело дней, но все-таки трудно.
Они вошли в сквер и остановились.