Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
мы все вышли из народа не только в песне — на самом деле, и от нас сейчас требуют, чтобы мы помогли ему.
Визжать было бы неправильно. Мы с трудом ломали у себя канцелярские методы, а главное — меняли
отношение к председателю колхоза. Была эта работа такая тяжкая, никто доброго слова не говорил, все только
попрекали. А теперь фигура председателя засверкала. Когда мы послали в деревню сразу пятьдесят “китов” и
поехали такие лица, как председатель горсовета или заместитель
призадумались. Даже некоторые из тех, которых не послали, обиделись; решили: раз не посылают, значит они
вроде люди третьего сорта. А когда только начали эту кампанию, то просто считали, что Чардынин — сукин
сын.
Продолжая внимательно оглядывать Павла, он вдруг сказал:
— Впрочем, мы вас и не пошлем в колхоз. Говорите, писали диссертацию? Тема?
— Наглядная агитация, ее методы и цели, — опуская глаза, отозвался Павел.
И опять корреспондент и Чардынин отнеслись к его словам по-разному: корреспондент на этот раз
слушал серьезно, даже с дозой почтения, а Чардынин теперь-то и усмехнулся.
— Значит, у вас будет случай заняться всем этим на практике, — сказал он. — Поедете редактором
районной газеты.
2
Заряда бодрости, который получил Павел Теплов от Чардынина, хватило ненадолго. Приехав к вечеру в
Сердоболь и остановившись пока в Доме колхозника, на следующий день он отправился в Сердобольский
райком. Сыпал дождик, мелкий, как соль из солонки, и такой густой, что сквозь него было трудно что-либо
разглядеть в десяти шагах.
В райкомовском зале шло какое-то совещание, и Павел, еще ни с кем не повидавшись, беспрепятственно
проник на него. Люди сидели тесно, в верхней одежде, от их грубошерстных курток пахло сыростью; в зале
было одновременно и душно и холодно. Это были те самые председатели колхозов, которые, по словам
Чардынина, “засверкали”, но вид у всех был скорее раздраженный. Павел, попав к середине, сразу окунулся в
бурный и не совсем понятный водоворот страстей. Прислушиваясь, он начал разглядывать тех, кто сидел на
возвышении. У одного было сухое лицо, обтянутое сероватой кожей. Стуча кулаком по столу, он вяло вскидывал
руку, словно по обязанности. Занимая председательское место, он, однако, не был душой и главным нервом
собрания, и Павел некоторое время раздумывал: кто же по-настоящему верховодит здесь? Возле председателя
сидела женщина лет тридцати, которая тоже охотно вмешивалась, прерывая и коря выступавших, но голос у нее
был мягкий, резкие слова звучали недостаточно громко, и, кажется, на нее тоже не особенно обращали
внимание. Она сидела, по-домашнему закутавшись в пуховый платок, ее гладкие волосы, разделенные
опрятным пробором, вызывали представление скорее о чаепитии за семейным столом, чем о заседаниях в
стенах райкома.
— Не берет льнотеребилка, — сказал один из председателей на трибуне, похожей на профессорскую
кафедру. Он стоял лицом не к залу и не к президиуму, а полуотвернувшись, уставясь глазами в стену.
— А вы назначьте дополнительную оплату.
— Так все равно же не пойдет. Погода сырая.
— Это не ваше дело. Вы дайте за гектар пятьдесят рублей и теребильщику и трактористу. Сотню
потеряете, тысячи спасете.
— Нет, Семен Васильевич, я вас поправлю; колхозники сами отставили теребилку: не идет, только
портит. Будет она мять и топтать — колхозники и меня с поля погонят.
— Ах, погонят? Такая у вас дисциплина и организация?! Да вы что, умнее райкома хотите быть?
Председатель колхоза, еще молодой парень, похожий на медведя средней величины, начав говорить с
искренним желанием разъяснить, вдруг секунду недоуменно смотрел на оборвавшего его, потом махнул рукой и
боком, косолапо стал сходить с трибуны.
— Подождите. Вы почему выезжали в субботу из колхоза в Сердоболь?
— Потому что в баню надо было сходить.
— В баню! — женщина в пуховом платке с горестным возмущением всплеснула руками. — Ведь было же
решение никуда не отлучаться, пока такое положение в колхозах.
— Я не прокаженный.
— Не советовал бы вам грубить, — зловеще прошипел председательствующий. — Сколько у вас
вытереблено за пятидневку? А еще разговариваете!
— Хуже других не будем: и картошку убрали и лен соберем, — насупясь, отозвался председатель колхоза.
— Срок? — внезапно громко спросило от дверей какое-то новое лицо, энергично, размашисто проходя
через весь зал и пружинисто вспрыгивая на возвышение президиума.
Председатель колхоза, быстро повернувшись к нему, назвал число. И, уже не задерживаясь, стал сходить
по ступенькам.
— У вас до сих пор еще зеленые настроения, — легко наполняя зал жестяным трубным голосом, вслед
ему сказал вошедший. — Мы ваше число принимаем, но если оставите лен под снегом, хоть гектар, — будь
любезен, товарищ Сбруянов, удирай из района. Ясно?
— Ясно, — отозвался тот уже из зала.
— Кто это? — спросил Павел своего соседа, который сидел очень спокойно, слегка даже смежив веки. —
Ну, этот, который вошел.
— Предрика Барабанов. — И, видимо, не расположен был ничего объяснить подробнее.
У Барабанова вид десятиклассника-футболиста: глаза выпуклые, бешеные и веселые, на лбу челка-бобик,