Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

3

Чайная “Сквознячок” стоит на самой магистрали, на сквозном автомобильном тракте, где расположен

Сердоболь. Вечером, когда проезжаешь мимо, в свете фар всегда видны возле нее тупорылые покорные

“газики”, покинутые своими водителями, пятитонки с грязными кузовами, легконогие “Победы”. Даже

утомленная министерская машина, бывает, не побрезгает “Сквознячком”, если путь ее лежит не близко. И здесь,

в шуме оловянных ложек, в звоне толстых, как базальт,

пивных бокалов, в густых испарениях щей и в легком,

летучем парке чая люди все одинаково демократичны и доброжелательны. Да и чем считаться? Почти на всех

кирзовые сапоги или валенки, обутые в красную резину, отчего здоровенные мужики в своих дубленых

полушубках похожи на гусей. Но если и проскользнет кто-нибудь в городских калошах, тонких как скорлупка,

это не вызовет ничьего раздражения. Если человек проезжий забежал в “Сквознячок” погреться, а путь его

лежит дальше, то так ему и полагается. Ведь у этого, например, в ушастом малахае, с бровями, смерзшимися,

как у полярника, тоже есть в запасе велюровая шляпа. Ну, а если свой брат, районщик, возвращается из области

с очередной “накачки”, то завтра он сменит наряд, созданный для асфальта, на более пригодный здесь.

— Эй, товарищ, одолжи огоньком!

Подавальщиц знает по имени вся магистраль.

А они, в свою очередь, осведомлены о нуждах и заботах области и районов не меньше, чем сами первые

секретари.

Душевные девчата эти подавальщицы!

Недаром в “Сквознячке” вспыхивают скоропалительные страсти и бушует бурная ревность. Здесь

влюбляются от первого до второго блюда, и бравые шоферы, уезжая, увозят шипы в сердце. Свидания

подчинены графику движения. Но если один из шоферов-вертопрахов все-таки увозит свою подружку, это

становится событием для всех. Такие бреши загс пробивал время от времени.

— Где Нина? — спросит человек, вваливаясь в “Сквознячок”, как к себе домой, хотя не был тут, верно, с

полгода.

— Тю-тю наша Нинка! Увезли.

Едва ли помнит сама Нина этого своего доброжелателя, но он ее помнит. Он крякает, желает ей счастья, с

живейшим участием расспрашивает: когда ждут первенца и не “зашибает” ли Нинкин “вертопрах”? И если бы

не неумолимый закон движения, конечно же, дал бы крюку, чтобы по-родственному предстать перед

молодоженами.

В “Сквознячке” к Павлу Владимировичу Теплову, сердобольскому новоселу, однажды подсел человек

несколько уже навеселе. В дыму, в теплых парах чайной лицо у него было как сырая картофелина, в которую

воткнут острый, почти перпендикулярно поставленный нос. Глаза голубые и косящие. Брови светлые, как и

волосы. Полное, моложавое, хитроватое и добродушное лицо. Когда он подпирает голову,

то согнутый палец

уходит в щеку, как в тесто, и кажется: отними он руку — останется аппетитная круглая ямка, как в свежем

калаче.

— А я ваш предшественник, — представился он весело. — Покрывайло. Может, выпьем по этому

поводу? Ну да, редакторствовал тут не год и не два, а теперь ушел на вольные хлеба, в собкоры. Вижу,

приходите каждый вечер, а кроме пивка-то ни-ни. Соскучитесь так скоро. Сами из первопрестольной? Семью не

привезли? Ну и правильно. С непривычки без теплых уборных им будет скучно.

“Скука” — это было, кажется, его любимое словцо, выражавшее известную степень сарказма. Павла

слегка покоробила развязность, но было в нем и что- то лихорадочно-жалкое: словно боялся, что Павел встанет

и уйдет. Глаза его закосили пуще прежнего. Павел остался.

— Вы здесь давно живете? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— Я не живу, я служу, — поправил тот. — А что? Хотите исторический обзор? Шекспировскую хронику

города?

Павел улыбнулся. Чувство натянутости неожиданно пропало, ему захотелось поговорить и даже выпить,

хотя бы и с этим человеком.

— Какой тут Шекспир! Город тихий, лопухом зарос.

— Не скажите, — почти серьезно возразил тот. — И у нас есть свои страсти. Вот, — он хитровато

сощурился, — в 1403 году, например, когда Витовт захватил город, последний князь Семен Мстиславич бежал в

соседнюю область, а там другой князек, тоже беглый, влюбился в жену Семена — Юлианию. Когда же она ему

отказала, изрубил ее в куски, удрал в Орду, но покоя не нашел — пробрался в Рязань и умер в тоске у схимника

Петра. Чем не сюжет? А хотите — поближе. Видали на площади памятник? Стоит генерал, возле него

гранатометчик, солдат, офицер отстреливается. А вот в фигуре солдата ничего странного не заметили?

Павел припомнил: пехотинец в распахнутой шинели каким-то особенно отчаянным, милосердным

жестом не то поддерживает, не то обнимает умирающего генерала, в последнем усилии рванувшегося с

протянутой рукой.

— Сначала на проекте вместо солдата была женщина. Врач. Люся. Мы тут знаем о ней все, вплоть до

цвета глаз.

— Его любовь? — осторожно спросил Павел.

Тот кивнул.

— Он застрелил ее в окружении. Выхода у них не было. Потом себя. После войны его хоронили снова —

перенесли на площадь. Бронзы тогда не было. Собрали отстрелянные патроны, отлили. А где Люся похоронена,

неизвестно. И на памятнике ее тоже нет. Вот вам история.

Павлу стало почему-то не по себе. От выпитого вина или от духоты веки его набрякли, и он, заерзав,