Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
веселей. Зазвонят колокола, попы со всех церквей пойдут в собор. Народу — туча темная. Как станут на лед, он
и подломится. А девки, парни! Со всех деревень. У нас это называлось “сидеть на камушке”. Соберутся невесты
со всего района. Парни похаживают, выбирают. Потом спросят: “Из какой вы деревни, чья дочь?” Вежливо так.
Смотришь, через два дня сватать едут. А теперь гуляют три года, а потом расходятся: характерами не сошлись!
— Ну, если вы по церквам тоскуете, то ведь в Сердоболе собор стоит целехонький.
— Я не по церквам, я по обхождению. Попы тоже пошли верченые: говорит с тобой, а глаза по сторонам
бегают: некогда. Все делают зараз: и кстят и венчают. За крестины сорок рублей берут, а за венчание пятьсот.
Подхожу к благочинному: так и так, дочку надо повенчать, уже двое детей. Сколько будет? “Пятьсот целковых”.
— “Ох, батюшка, нельзя ли подешевле?” Молчит. Значит, подавай полтыщи. Подхожу к дьякону. Молодой,
курчавый, недавно студентом был. Он говорит: “Пойди еще раз, скажи, что бедная, может, скинет. Напрасно
драповое пальтишко надела; ведь нам третья копейка идет, вот и ставят плату судя по человеку”, — “Спасибо,
— говорю, — не учла”. Подхожу к благочинному. “Нет, — отвечает, — пятьсот”. Так и живет дочь невенчанная.
Уходя, тетя Шура повторила:
— Очень я прошу тебя, Владимирович, к вину не пристращайся… Долго ли до греха? Лучше буду тебе
носить по утрам козьего молока поллитру. Могу и блинцов испечь. Я на печеное мастерица.
— И когда вы со всем управляетесь?
— Руки рабочие, сидеть без дела не охочие. Была я помоложе, знаешь, как про меня мужики говорили:
такая баба, что из воды огонь сделает. Значит, надо марку до смерти выдерживать. Так нас маменька учила.
Труднее всего Павлу было с работой. До войны он успел окончить два курса университета. В сорок
шестом, перезабыв все, но с огромным желанием учиться поступил на третий. До изнеможения занимался,
валился с ног от голода и усталости, потому что жена его, Лариса, пытаясь помочь, устроилась счетчиком в
МОГЭС и получала всего триста рублей в месяц — меньше, чем стипендия у Павла. Но все-таки они оба
мужественно вынесли это время. Три года Лариса проходила в одном-единственном вытертом шерстяном
платье; по вечерам Павел, вооружившись толстой иголкой, пытался латать ее стоптанные туфли. Лариса ничего
не умела делать сама, но зато и ни на что не жаловалась. В тяжелые дни она улыбалась Павлу бледными губами,
и он был благодарен ей хоть за это. Окончив университет, Павел прошел ускоренную аспирантуру — полтора
года вместо трех и, продолжая работать над диссертацией, начал сам вести семинарские занятия в одном из
столичных институтов. Оттуда-то в некий прекрасный день он и уехал в Сердоболь.
Получилось это так. Когда началась широкая кампания — призыв коммунистов в деревню, Павел был
членом партбюро института, и после выступления секретаря — рыхлого с одышкой человека, — повторившего
слова о зове партии и о велении сердца (двое-трое сидевших в первом ряду настолько явно отвели от него глаза,
что произошла неловкая тягостная заминка), в Павле помимо его воли что-то распрямилось, как пружина. Не
теперешним, штатским, размеренным движением, но с нерассуждающей стремительностью гвардейского
лейтенанта он поднялся с места и вызвался поехать первым.
Он был уверен в этот момент, что ломает всю свою будущность, так уже наладившуюся сейчас, а ведь его
вовсе не тянуло ни к переменам, ни к неожиданностям! Но то, что поднялось в нем, было сильнее его самого.
Это была команда на поле боя — он, солдат, услышал ее и выпрыгнул из окопа.
Потом он никогда не позволял себе сожалеть об этом.
“В наш век революций, — думал Павел, — мы привыкли ко всему, что случается, прибавлять слово
“борьба”. Мы боремся за мир, за счастье, за увеличение надоев молока, за сокращение сроков строительства
электростанций, за воспитание нового человека. Мы, не веря в бога, сами себе приписываем абсолютное
могущество: будет так, как мы захотим. Но всегда ли мы знаем, чего мы хотим?”
Прежде всего человек хочет быть счастливым, хотя понятие о счастье весьма расплывчато. Сюда входит и
минимум благосостояния, и обладание том, кого любишь, и справедливое социальное устройство вокруг.
Однако все это, вместе взятое, может еще и не быть счастьем, а только условием его. Многие по прошествии
времени с удивлением вспоминают: мы были счастливы тогда-то и тогда-то, но даже не замечали. Но это
неверно. Они были только спокойны, или удачливы, или еще что-нибудь. Счастье ни с чем не спутаешь. Когда
оно приходит, никто не ошибается, что это такое. Счастье — это с полным напряжением сил делать то, что
хочешь и что должен делать. Когда это совпадает. Одна из самых серьезных жизненных неудач — не попасть в
становую жилу своего времени, в ее главный поток. Не суметь отличить исторически основное от наносного. В
каждой эпохе есть свой авангард. Судьба его трудна и часто трагична. Но быть в этом авангарде — социальное
счастье человека. На историю в общем работают все. Но по-настоящему счастливы только те, кто делает это
сознательно.
Павел Теплов, человек отнюдь не героического толка, на себе самом испытал, что значит идти по