Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
откладывать, сегодня решим!” На следующий день выкинули такой лозунг: “Не хотите Бурлакова, дадим вам
директора из МТС”.
Подняли директора на сцену. Он стоит потный, рукой за левый бок держится. Тихим голосом повествует,
когда родился, где работал. Ни выговоров, ни “на вид” до той поры у него не было. А зал шумит: “Не желаем!
Жаль человека: уж очень опасается испортить свою биографию. Давайте нам Сбруянова. Он здешний рожак.
Управится”. Сбруянов тоже сидит в президиуме. Сидит молчком; хоть инструктор райкома, а доверия ему мало.
— Почему мало? — спросил Павел.
Возница вскользь отозвался, не желая тратить время на побочные истории.
— Это из-за попадьи… — и продолжал: — Гладилин, который проводил собрание, кипит, как нарзан в
бутылке. “Да что вы, не знаете, что Сбруянов выпивает?” А правда, было такое: парень месяц ходил чумной по
личному вопросу. Мужики подмигивают с места: “Ничего, поможем!” — “Мораль у него…” — начинает опять
Гладилин и аж желтеет, потому что бабы смехом перебивают: “Поддержим!” Ну что ты станешь тут делать?!
Озорницы.
На третий день подъехал сам Синекаев, с ним газетчики и еще человек десять. Сидят в президиуме. А зал
орет: “Как народ схочет, так и будет. Не хотим Бурлакова, а хотим Сбруянова”. Сам же Бурлаков в ус не дует.
“Больно и вы мне нужны”, — отвечает. Секретарь райкома, видя настроение, спокойненько говорит: “Ну что ж,
дело хозяйское. Настаивать не будем. Хотят Сбруянова, пусть выйдет товарищ Сбруянов, расскажет
биографию”. — “А мы его знаем, нечего рассказывать”. Проголосовали за Сбруянова. Такая история.
Они уже минут пять стояли у расщепленной березы. Возница подобрал вожжи, но, прежде чем уехать, за
руку попрощался с Павлом и, видимо оставшись доволен состоявшимся знакомством, пригласил его весной
порыбалить по большой воде с острогой.
— У нас места для этого, кто понимает, отличные! Не велика Гаребжа, а в разлив — море. Значит, помни:
четвертая изба, как въедешь. Сам ты из Москвы? Такая история: я и в Сталинграде бывал и в Берлине, а ранили
меня под Москвой, в сорок втором. Лежу на снегу, думаю: “Ну все, кончик. Помираю”. Потом прошу:
“Расскажите мне хоть, какая она есть, за что голову складываю”.
Павел постоял под березой, глядя вслед повеселевшему коньку, который почуял близкую конюшню.
Вокруг, подожженная кленами, пылала земля. Кукурузное поле, выгнутое горбом, сухо, как солончаки, горело
белыми раскиданными повсюду обмороженными листьями, истончившимися до пергамента. За межой
занимались языки осиновых верхушек. В изгороди придорожного дома шел провал из зеленых, еще не
схваченных огнем кустов, а дальше густая, глубокая коричнево-винная гамма бересклета и черемухи.
Павел пошел напрямик по указанному ему пути через колхозные огороды, где завивалась голубыми
кочанами поздняя капуста. Вырванная с трудом морковь в липких комьях земли растопыривала пальцы
отростков и, обтертая о траву, весело, молодо хрустела на зубах. Подул ветер, стало свежо, и это подстегивало:
торопись, пошевеливайся!
В тридцать пять лет появляется энергия зрелости: ничего попусту! Исчезает вялая мечтательность, нет
расточительства. Зима, весна и лето — только подготовительные к такой осени этапы. Напрасно сравнивают
зиму со старостью. Зима — раннее младенчество. В снеговых свивальниках лежат поля, готовятся к жизни
спящие корни. Голые стволы, прихваченные морозом, бездумно качаются в остуженном небе. Весной же
наступает бурное отрочество. То снегом, то дождем, то заморозком топчут апрельские дни землю. Май томит
распускающимися почками, и губы тоже набухают и лопаются посередине. Лето приходит разодетое, как на
праздник. Оно ступает вальяжно; иногда любит прикидываться молоденьким: после первого покоса выпускает
зеленую травку, а на болотах не переводятся чахлые фиалки. Но вот идет вторая половина августа — наша
северная осень — и начинается зрелый осмысленный труд. Любовь тогда тоже полна жгучей бодрости и
остроты. Мы уже не можем откладывать решения на завтра. Чего же мы стим? И люди смотрят друг другу в
лицо…
Кричали, срываясь на фистулу, петухи в соседней деревне. Поджаренные на утренних заморозках клены
освещали синее, натертое колесами и шинами шоссе — дорогу на Сердоболь.
В тот же день, когда пришлось к случаю, Павел полюбопытствовал у Гладилина насчет сбруяновской
истории:
— Что же там произошло?
Гладилин поморщился, как будто хлебнул горького:
— Затеяли игру в председателя. Приехали мы — отменить собрание не можем, оно было правомочно.
Спрашиваем: “Почему вы против Бурлакова?” А они шумят: “Что вы нам его суете? Мы его не хотим”. Избрали
Сбруянова, хотя сами знали: не та фигура. Он и в партии-то чудом удержался. Правда, сейчас работает
исправно. Была кандидатура более приемлемая, директора МТС. Но он только услыхал, что собираются в
колхоз посылать, тотчас на диван — и хватается за сердце. Пришлось ему камфору впрыскивать, доктора
вызвать. Тот считает пульс: все нормально. Вот какое несерьезное отношение встречается еще у отдельных
товарищей!
— А за что Сбруянова хотели из партии?.. — осторожно спросил Павел.
— Да из-за попадьи! — отозвался Гладилин с досадой, но тоже не захотел объяснить подробнее.