Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
главному хребту истории или по его боковым отрогам, и все перипетии его сугубо личной судьбы закономерны,
если рассматривать их с этой точки зрения. Волей истории он делал общее великое дело на полях
Отечественной войны и чувствовал от этого полное удовлетворение. Но потом, когда он выпал из прямого
фарватера (одна эпоха — войны — кончилась, другая — восстановления — еще не началась), Павел утерял на
время путеводную нить. Это не значит, что существование его перестало быть насыщенным: он работал,
учился, добивался лучшего, и все-таки это все умещалось в малом, а не в большом круге жизни. Он жил так
целые годы, пока опять рука истории не позаботилась о нем и не перекинула его в Сердоболь, где так нужны
были люди и где Павел, ничего не понимая на первых порах в своей новой работе, все-таки чувствовал себя на
месте.
Обыкновенно по утрам он приходил раньше всех в редакцию и думал, с чего бы ему начать день. Планы
обуревали его. Прежде всего надо было определить, насколько могли стать помощниками те люди, которые его
окружали. Секретарь редакции Расцветаев, довольно долго замещавший редактора, продолжал чувствовать себя
единственным хозяином газеты; вежливость Павла он принял за беспомощность и лень. Казалось, это его
устраивало. Он утерял первоначальную настороженность, стал попроще и охотно беседовал с Павлом на
внеслужебные темы — скороговоркой, легко впадая в раж.
Он нагромождал свои искренние сетования по поводу всевозможных непорядков и в районе и в
собственной семье, как детские кубики — все вперемешку, и только иногда вдруг как бы притихал от внезапной
мысли:
— Оглянешься и подумаешь: как же это получается? Ведь я родился в тринадцатом году и все помню:
первых комсомольцев, пионеров. Почему им стало все равно, нашим детям? Или мы разучились говорить с
ними? Ваш сын еще маленький, но он подрастет, и вам тоже придется об этом думать. Им рассказываешь, а они
не верят: “Врешь ты все, папка, не было так”. Да было же, ей-богу, было!
Его одутловатое лицо с мячиками щек краснеет. Полулысая голова, созданная при помощи циркуля,
горестно качается из стороны в сторону. Павел готов уже был искрение пожалеть его, но случилось, однако, так,
что на середине этого разговора в кабинет вошел сотрудник и, обращаясь к редактору (хотя распоряжений
ожидал явно от секретаря), спросил:
— Как давать сводку молотьбы по району: от всего количества засеянного льна или только от
созревшего?
— А что говорит райзо? — поинтересовался Расцветаев.
— Они сами не знают. Не берут на себя ответственности.
— Тогда, звони в сельскохозяйственный отдел райкома.
— Звонил. Тоже не берут ответственности.
Расцветаев взорвался:
— Да что они дурака валяют! Нам, что ли, больше всех нужно? Не давать совсем сводки — и дело с
концом.
“Нет, — подумал Павел, — дети более правы, чем ты, не веря твоему прошлому: если было, то куда же
ты все это дел?” А вслух сказал:
— Я думаю, что как раз газета может взять на себя такую ответственность и дать реальные цифры.
Это был один из его первых дней в редакции.
Потом он уже привык и к людям, и к своему маленькому кабинету, и к тому, что весь дом до поздней ночи
равномерно содрогается от шума машин: типография бессонно била ластами по тугому воздуху. Этот
трудолюбивый шум напоминал Павлу гул корабля.
Павел приходил к обобщающим мыслям медленно, от своих ежедневных, простых. В Сердоболе жизнь
была обнаженней, чем в Москве. Там человек мог являться причесанный и побритый на службу, отбывать на
ней положенное время; полчаса посвящать общественной работе, раз в месяц платить членские взносы, а потом
приподнимал шляпу и исчезал. Его уносили празднично освещенные троллейбусы, след его затаптывался на
мраморных лестницах подземных станций. Как жил он дальше? Кого и почему любил? Кто же его знает!
Страна летела, как поезда метро, стремительно набирая скорость. Он мчался вместе со всеми — вот и
все. Утром он протягивал руку сослуживцам и рассеянно улыбался слегка припухшими глазами. От сна или от
бессонницы?
В Сердоболе же весь человек был на виду. Небольшой, ограниченный в пространстве мир, где постоянно
пересекались, сталкивались и деловые и личные, домашние дорожки. Конечно, в этом было и нечто назойливое.
Укрыться оказывалось невозможным. Если на окно вешались плотные занавески, то каждый проходящий
прикидывал, почем метр такого кретона продавался в раймаге. А если происхождение материи было явно не
сердобольское, то делался безошибочный вывод, что Павел Владимирович Теплов словчил-таки: слетал в
Москву к жене посреди рабочей недели, потому что в выходной его уже видели в кино; они еще зашли потом
выпить по кружке пива с председателем райисполкома в “Сквознячок”!
Но были в этой обнаженности и свои хорошие стороны. Никто не пробовал всерьез укрыться за
пышными словами, выдать себя не за то, что он есть. Пружинки побуждений у людей были здесь обнажены, и
поэтому почти каждый разговор давал пищу дальнейшим размышлениям.
Павел жадно присматривался к Сердоболю, знакомился со многими людьми и приглашал их в редакцию.