Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
невольной данью красоте, которую приносят даже наиболее завистливые и неудачливые сестры своей
счастливой товарке. — Ведь вот беда, как мужчины бесхарактерны: ни один не пройдет спокойно. Счастлив бог
у Сбруянова, что все обошлось, а то бы погиб парень. А из-за чего? — добавила она.
Павел торопливо подхватил:
— Я уже давно слышу про эту историю, да все не расскажут подробно, словно стыдятся чего-то.
— А чего же хорошего? — сухо отозвалась Черемухина. — Моральное разложение. Ну, сейчас-то уже
нет, — поправилась, вздохнув, она. — Теперь они зарегистрировались. А раньше было моральное разложение!
Павел усмехнулся, радуясь, что усмешку не видно в темноте, и снова тронул руку Черемухиной, уже зная
о маленьком могуществе этого полудружеского, полуинтимного жеста над Таисией Алексеевной.
Ему стало жаль одинокое женское существо: оно само нуждалось в ласке, но в то же время готово было
бдительно отстаивать свои черствые правила, от которых так холодно живется на земле.
— Расскажите, Таисия Алексеевна!
Она рассказала, но только позднее он узнал обо всем полностью от самого Глеба. История эта была
такова.
Год назад, когда в Сердоболь пришел Синекаев и с неуемной энергией принялся выволакивать хозяйство
района из той ямы, в которой оно находилось все послевоенные годы, Глеб Сбруянов, только что взятый из
комсомола в райком партии инструктором, специально был послан в Полесье, на самую окраину Белоруссии,
где как-то очень быстро, почти триумфально, поднялся один глубинный район. Профиль хозяйства Глубынь-
городка чем-то перекликался с Сердоболем: тот же молочный скот, значительные посевы льна, развитое
свиноводство и запущенная донельзя урожайность хлебов.
Глеб уже доживал там вторую неделю, не уставая удивляться особому складу жизни полещуков, башням
умолкнувших костелов и звонницам униатских церквей (его пухлая записная книжка сплошь заполнена была
записями), как в один солнечный мартовский день, так же вот, у колодца, на узкой тропинке, извилисто
протоптанной в глубоком снегу, он столкнулся с женщиной, на плечах которой покачивалось коромысло. Лицо
ее поразило Глеба: оно светилось солнцем, и на нем лежала тень! Секунду они молча смотрели друг на друга,
пока Глеб почти в беспамятстве не оступился в снег.
— С полным навстречу; будет вам скоро счастье, — мягким полесским говором сказала она, не трогаясь,
однако, с места.
“Счастье уже есть. Вот оно”, — смятенно подумал Глеб, но только пошевелил спекшимися губами, не
отрывая от нее глаз.
— Что, понравилась? Или первый раз видишь меня? — тихо спросила она.
Он прошептал:
— Первый.
Она вздохнула:
— А я давно тебя заметила; все смотрю издаля; нет, не обернешься.
Она говорила простодушно, задумчиво, удивительные ее глаза меркли и зажигались; малейший оттенок
чувства отражался в них, как на живом небе.
— Что ж стоишь? Сойди с дороги-то.
Он не пошевелился и только медленно крутнул головой.
Она усмехнулась, но тотчас тень, пуще прежней, овеяла ее чело.
— А хочешь я скажу тебе одно слово, и тебя как ветром от меня сдунет?
Он коротко ответил, протестуя:
— Нет.
Она сожалеючи покачала головой:
— Скажу. Ты не знаешь, кто я. А я попадья.
И Глеб Сбруянов, инструктор райкома партии, не отводя взгляда от ее лица, которое казалось сейчас ему
белее сверкающего снега, ответил, дыша отныне одним дыханием с ней:
— Мне все равно.
Он протянул к ней руку; она не отступила и тоже, словно во сне, сделала движение к нему. Но вдруг
вздрогнула и остановилась: чужие шаги скрипуче приближались к ним.
Остаток дня Глеб ходил вокруг попова дома. Лицо его было сосредоточенно, почти мрачно; он не видел и
не слышал ничего, кроме ударов своего сердца. Сердце водило его здесь как на привязи. Ева вышла к нему
вечером, когда ставнями закрыли окна. Накинутая шубейка сползла с ее плеча, и с протяжным стоном
облегчения, дрожа от непреодолимости того, что с ней происходит, она уткнулась горячим лицом в его грудь.
— Уйдем, Ева, уйдем сейчас, — молил он, задыхаясь от того жара, который охватил его. Как слепой, он
водил торопливо пальцами по ее мокрым щекам. плечам, груди.
Она повторяла “нет, нет” и теснее припадала к нему. Наконец, не владея собой, он увлек ее по темной
улице. Крупная дрожь била его. Ее цветные сапожки чертили по снегу. Внезапно что-то случилось с ней, он
почувствовал это и остановился. Она стояла перед ним, запрокинув голову.
— Хорошо. Завтра. — Голос ее осел.
— Ты… — он хотел сказать “не обманешь?”. Она поняла его, отыскала глазами темную колокольню и
сложила персты в крестном знамении.
— Прости, — сказала она не то богу, не то Глебу.
В этой странной горячечной жизни прошло пять дней. На шестой, утром, едва отомкнули райком, он
отметил командировку и побежал на знакомую улицу. Ева опять вынесла ведра, но оставила их у крыльца,
прямо на снегу, и, не оборачиваясь, пошла вслед за Глебом прочь от попова дома.
Меньше чем через час они уезжали в битком набитом тряском автобусе, в котором им предстояло
добираться шестьдесят километров до железной дороги.