Глубынь-городок. Заноза

Обухова Лидия Алексеевна

растерянной удали:

— Эх! Видели бы вы ее сами, товарищ секретарь обкома!

Некоторые нерешительно засмеялись.

— А что случилось, товарищи? — сказал Чардынин, уже обращаясь ко всем. — За что судим человека?

Не попова жена увела коммуниста, а наоборот. Так этому только радоваться надо. Ну и все. Давайте, давайте

дальше по повестке…

6

Как-то Павел разговорился с Барабановым, и тот, узнав, что Павел до сих пор живет в своей каморке в

Доме

колхозника, сказал:

— Почему же вы не подали заявления? Ну, это излишняя скромность. Все, в том числе мы,

административные и идеологические работники, должны за свой труд получать и известные блага. Нет, вы

напрасно тянули. Это надо решить.

Глядя на Барабанова, на его танцующую надо лбом челку, Павел никогда не мог отделаться от

впечатления, что перед ним десятиклассник, играющий в начальника. То, что мальчик говорил жестяным

голосом и покрикивал на старших, больше смешило, чем возмущало. Кроме того, в Барабанове подкупала его

энергия: он брался за все и в общем все вытягивал.

Так, “дом” был уже готов. Последний перевал — недостача электрокабеля и водопроводных труб — был

взят штурмом, и Барабанов, обежав все этажи, отдал приказ выписывать ордера на вселение.

Павел тоже получил двенадцатиметровую комнату с витым железным балкончиком, нависающим над

двором.

Отсюда хорошо видна была Гаребжа. Река поднялась высоко, но дни стояли безветренные, вода казалась

гладкой, и по ней уже кое-где плыли первые торопящиеся льдинки. За Гаребжей лежали крутобокие холмы, как

стадо отдыхающих волов.

Ночью Павла будили гудки пароходов: кончалась навигация. Низкие, утробные, вырывающиеся из самого

чрева машин, они в то же время маняще утверждали превосходство вечного движения над приросшими к земле

городами. Павел с легкой душой впускал рев в свои сновидения и, уютно натягивая до ушей одеяло, начинал

покачиваться, как на волнах. Даже днем ему казалось, что в комнате есть что-то морское: может быть, оттого,

что за открытой балконной дверью голуби свистели крыльями, как чайки; или из-за сквозняков, вздымавших

прозрачную, крупной вязки занавеску, похожую на рыбачью сеть; или даже сам узенький балкон с оградой из

железных прутьев напоминал капитанский мостик, а круглые чердачные окна тыльной стороны дома —

иллюминаторы.

— Люблю морскую волну, даже грязную, возле самого мола, с плавающим на ней пробковым мусором,

— сказал он Барабанову, когда тот забежал проведать. — Портовая грязь к ней как-то не прилипает. Кажется:

захочет волна — и откатится назад, в море, одним движением плеча сбросит с себя сор.

Барабанов безмолвно поморгал, услышав эту тираду, но вдруг оживился, припомнив:

— Я в позапрошлом году тоже отдыхал в Крыму. Ух, здорово! Вздохнешь — и целый мешок воздуха.

Жизнь, как в раю.

— А вы знаете, как живут в раю? — лукаво улыбнулся Павел.

Барабанов насупился и ответил со скрытым вызовом:

— В раю живут по-человечески.

У Барабанова были приливы и отливы: то безотчетная симпатия, то неожиданная настороженность.

Интуиция не обманывала его: Павел в самом деле относился к нему слегка свысока, как, впрочем, и ко всему в

Сердоболе, а это задевало в Барабанове не только самолюбие, но и подспудное чувство справедливости: “…

Этот хлеб, что жрете вы, ведь мы его того-с… навозом”.

Должно было пройти порядком времени, пока сам Павел проникся психологией “районщика” настолько,

что поверхностные, полные апломба суждения его московских приятелей вызывали в нем раздражение. Сейчас

же он только внутренне усмехнулся, уловив “ершистость” Барабанова и не понимая ее причин.

После ухода Барабанова Павел принялся обдумывать первостепенные хозяйственные заботы. В общем

денег у него было очень мало: ведь половина отсылалась Ларисе. Но это был его первый дом, который он

устраивал по своему вкусу и только для себя. Он вдруг обнаружил в себе пристрастие к четким, прямым

линиям, к босым солнечным пятнам на незастланном столе. Одеяло, подушку и простыню он засовывал на день

в нутро дивана. У него было просторно и пахло воздухом. Из скудного содержимого раймага он выгреб

разрозненные вещи, но в них вдруг проступил определенный стиль. Отшучиваясь, он говорил тем, кто хвалил

его убранство, что вкус — это не столько находить хорошие вещи, сколько не покупать плохих.

Рядом с ним поселилась Черемухина. В царстве вязаных салфеточек, вышитых крестом подушек,

гипсовых песиков с нестрашными выпученными глазами и бумажных роз. В первый же вечер она постучала

одним ноготком в его дверь и, зардевшись от короткого счастья быть кому-то нужной, певуче пригласила: “Чай

поспел!”

Потом это стало традицией. Иногда Павел шел в ее комнату и садился за круглый стол с низко

надвинутым над пим абажуром — стол, уставленный целым набором вазочек (словно они дневали и ночевали

здесь), отведывал варенья, меда, леденцов; но чаще выходил в коридор со стаканом, Черемухина наливала,

держа чайник на весу, и он возвращался к себе. Случалось, что и Таисия Алексеевна заходила к нему, всегда “на

минутку”, извиняясь “за беспокойство”, пятясь уже от порога, долго отказываясь присесть, жадно оглядывала

эту обитель одинокого мужчины, где на подоконнике поблескивал флакон шипра, а вокруг стоял негустой