Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
— Что вы собираетесь делать? — спросил Павел, заинтересованный.
— Если ремонт первоочередный — крышу починим. А со студентом пусть на комсомольском собрании
поговорят в его институте.
— Но вы сами сказали, что он, может быть, хороший.
— А если нахал? — И совершенно серьезно добавил: — Хотел бы я, чтоб меня сейчас вызвали наверх и
спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы
ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который,
войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель.
Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло,
окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе
инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем
фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к
оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма
рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую
дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы —
они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о
которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а
уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта.
Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев
посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его
словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.
— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.
— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил
уже совсем другим тоном: — Вы не удивляйтесь, что я так со студентом. Когда с человеком говорят резко,
наказывают даже — значит верят в его силы и ум. А если разговор идет слишком добрый, спокойненький, дело
плохо: выходит, ничего изменить нельзя и остается хирургическое вмешательство.
С этого, первого разговора Синекаев стал с Павлом как бы на дружескую ногу. Должно быть, ему
нравилась образованность нового редактора. Сам недурно начитанный, он знал много, и многое его
интересовало. Кроме того, привлекала уверенность в несомненной порядочности Теплова, позволяющей не
опасаться, что слова, сказанные за домашним столом, бубенчиками покатятся по району. А может, было еще
какое-нибудь соображение, неведомое Павлу. Скорее же всего просто безотчетная симпатия, которая рождается
между людьми, имея между тем определенные корни.
Плохо или хорошо это в жизни, но все отношения людей построены на взаимной нуждаемости друг в
друге: отдаешь и получаешь, получаешь и отдаешь. А как только кончается этот душевный и иной обмен, как
только вычерпан до дна весь свет и вся теплота, заложенные в другом человеке, которые были нужны тебе,
твоему сердцу и разуму, как только сам почувствовал, мучаясь и тоскуя, что один раз, второй, сотый уперся в
глухую стену чужой души — и никакими словами, никакими воззваниями ее не растревожишь (она уже ушла;
вперед или назад — все равно, но только ушла от тебя в сторону), — тут и начинает вянуть, покрывается
желтым листом самая проникновенная связь: и любовь, и дружба, и восхищение, и даже чисто деловые,
служебные, что ли, отношения, скрепленные потребностью друг в друге, передачей опыта. Передавался,
передавался опыт и вдруг — стоп. Кончилось. Выдохся человек. Иногда для всех, для целого района. Иногда
для одной своей жены. Важен даже не масштаб, важно явление. И тут хоть навзрыд плачь, упрекай себя или
другого в неблагодарности, в черствости, в эгоизме; все слова перебери — они будут мертвыми. Даже камушка
не сдвинут.
В первоначальных отношениях Синекаева с Павлом сыграла роль и его жена, Софья Васильевна. Первый
раз Павел увидел ее так: в Сердоболь приехали из областного радио записывать выступление секретаря райкома
для “Последних известий”. Синекаев, чувствительно относившийся ко всему, что он говорил публично или
писал, тотчас заперся в кабинете, потом пригласил Павла. Но помощь Павла заключалась только в том, что он
брал у Синекаева исчерканные листы и высказывал свои возражения. Если Синекаев соглашался, то молча
забирал листок, перечеркивал и снова углублялся в сочинительство.
Работа эта шла около часа, когда, приоткрыв дверь, появилась, не спрашивая разрешения, крупная
черноволосая женщина с зеленым газовым шарфом на шее, какие носили когда-то в провинции. Лицо ее издали
казалось молодым, она была полна, но производила впечатление громоздкости только когда не двигалась. Она
присела у края длинного стола и принялась бесшумно перелистывать “Огонек”. Синекаев взглянул на нее
мельком и снова уткнулся в бумагу. Потом, когда его увели в соседнюю комнату записывать голос на пленку,